Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс

— Устрашитесь, лидийцы, ибо податель дыхания всего мира грядёт к вашим воротам!

Шеренги копейщиков уронили своё оружие и опустились на колени. Народ последовал их примеру. И тут появилась колесница, запряжённая четырьмя священными нисейскими конями, шкуры их искрились как свежевыпавший снег, гривы были переплетены золотыми нитями, поводья, дышла и упряжь сверкали драгоценными камнями и царским металлом. Колеса сияли как солнце. Алые поводья сжимал в руках похожий на деву юноша, второй держал высокий зелёный зонт над головой Царя Царей. Главкон постарался вглядеться внимательнее. Перед ним находился Ксеркс, человек, способный сказать миллионам людей: «Ступайте на смерть», а потом ждать, пока они покорно исполнят его приказ… Воистину воплощённый бог.

Внешностью Ксеркс, сын Дария, вне всяких сомнений, соответствовал своему титулу: облегающий фигуру алый кафтан подчёркивал его царственный рост, пурпурная шапка лежала на чёрных кудрях. На рубины и топазы, украшавшие ножны и рукоять его меча, можно было бы купить целую сатрапию. Царь Царей горделиво держал голову. Неправильные черты его лица были помечены достоинством и красотой. С оливкового чела смотрели чёрные, задумчивые глаза. Если очертания рта и говорили о слабости, линии его скрывала чёрная борода. Царь Царей смотрел прямо перед собой, не тронутый покорностью коленопреклонённого люда, однако, оказавшись напротив балкона, он случайно обратил свой взгляд вверх. Быть может, именно красота Главкона заставила его улыбнуться. Улыбка бога пьянит. И захваченный общим восторгом Главкон закричал, присоединяясь к общему приветствию:

— Победы Ксерксу! Да правит он вечно!

Колесница проехала дальше, за нею следовала огромная свита: повара, евнухи, конюхи, охотники и многочисленные носилки с царскими наложницами, — но и они успели проехать мимо, прежде чем Главкон сумел отойти от обаяния Царя Царей.

В ту ночь Ксеркс пировал во дворце перед новым походом. Незачем описывать великолепие царского пира. Серебряные светильники, ковры на полах — настоящие, керманские — пение тысячи лютней и море драгоценного хелбонского вина, чаши, вырезанные из финикийского хрусталя, столы, стонущие под тяжестью зажаренных целиком диких кабанов, полураздетые танцовщицы — всё можно было найти в этом великолепии. Главкон, невольно сравнивавший пышность этого празднества с очаровательной сдержанностью Панафиней, дивился, но не испытывал удовольствия. Персы ни в чём не соблюдали умеренности. В битве герой, на пиру бражник. Не хочется описывать многие из сцен, происшедших до того, как гости осушили последний высокий серебряный кубок.

Ксеркс, Царь Царей, восседал на высоком помосте над ревущим залом, достойный восхищения, зависти и… жалости.

Виночерпий Спитама, поднося царю кубок, опускал долу глаза, не смея глянуть на лицо грозного властелина.

Советник Артабан, приблизившийся с докладом, пал на колени и облобызал ковёр перед помостом.

Гидарн, начальствовавший над телохранителями, подступил к своему господину, прикрыв рукавом рот, дабы его дыхание не оскверняло повелителя мира.

И всё же среди всех видов кажущегося благоденствия, которые судьба может обрушить на человека, не было проклятия горшего, чем лежавшее на Ксерксе. Быть смертным, недолговечным и называться богом; иметь не друзей, а рабов; не располагать возможностью пожелать чего-либо, ибо все прихоти его немедленно исполнялись; жить, когда даже случайное твоё слово возводится в веление божества; не иметь права признать ошибку, какой бы ни оказалась её цена; стоять над всеми человеческими слабостями — такие жестокие требования предъявляла неограниченная власть властелину двадцати сатрапий.

Ибо царь Ксеркс был человеком — средним во всех своих устремлениях, способностях, склонности к добру и злу. Бог или гений сумел бы стать над столь страшной изоляцией. Ксеркс не был ни тем ни другим. Церемониал персидского двора не оставлял ему почти никаких удовольствий. Любая новизна — редкое ощущение, возможность изменить сонное великолепие, проявив удивительную щедрость или потрясающую жестокость, — не важно, что именно, — была запрещена владыке. В ту ночь Ксеркс находился в непривычно благосклонном настроении. Возле локтя сидевшего на престоле царя стоял единственный человек, которого, пожалуй, можно было назвать другом, а не рабом царя, — Мардоний, сын Гобрии, носитель царского лука, знатнейший среди всех персидских князей и наиболее близкий из них к владыке.

Спитама подавал вино, а царь, сочувственно кивая, внимал повести о приключениях князя в Элладе. Ксеркс даже пожурил своего зятя за пренебрежение к собственной безопасности и жизни жены среди племени, которому скоро предстояло испытать на себе всю арийскую мощь.

— Служа тебе, всемогущий, — невозмутимо отвечал князь, — я буду рад сгинуть, и не только я, но и тысячи знатнейших персов и мидян охотно пойдут на смерть, чтобы прославить своего властелина.

— Благородное слово, Мардоний. Ты — верный слуга. На пепелище Афин я вспомню тебя.

Царь протянул десницу и благосклонно прикоснулся к руке носителя своего лука; жест этот заставил хранителя табурета, держателя зонта, носителя колчана и ещё дюжину высокородных вельмож прикусить губы от зависти. Гидарн, дожидавшийся удобного мгновения, решил преклонить колени на нижней из ступеней престола.

— Всемогущий, спешу доложить, что в твоём стане пойманы некие жалкие эллины, лазутчики, явившиеся, чтобы разведать твои силы. Что велишь? Насадить на кол, распять или бросить в клетку с гадюками?

Царь был настроен великодушно:

— Они не умрут. Покажи им войско, всю мою силу, и отошли назад к собратьям-мятежникам, чтобы бунтовщики поняли: лишь безумец способен противостоять моей мощи.

Подобно волне, рождённой брошенным в пруд камешком, улыбка разбежалась от Ксеркса по лицам вельмож. Послышались славословия:

— О, океан милосердия и мудрости! Счастлив Иран под рукой своего мудрого и милостивого владыки!

Не обращая внимания на крики, Ксеркс вновь повернулся к Мардонию:

— Итак, ты рассказывал о том, что сумел подкупить одного из самых влиятельных афинян. А потом тебе пришлось бежать. И по пути домой ваш корабль потерпел крушение.

— Я писал об этом в Вавилон, вечный государь.

— И какой-то беглый афинянин спас тебя вместе с моей сестрой? И ты привёз его в Сарды?

— Так я и сделал, всемогущий.

— Конечно, он сейчас присутствует на пиру?

— Сам Мазда подсказывает слова царю. Я оставил своего спасителя с друзьями и поручил им заботиться о нём.

— Пошли за ним. Я хочу поговорить с этим человеком.

— Должен предупредить великого царя, — проговорил Мардоний. — Этот афинянин упрям, он воспитан в ненависти к нам, персам. Боюсь, он не сумеет должным образом почтить владыку.