Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 1

Уэверли почувствовал некоторую тревогу при мысли о том, что ему предлагают надеть значок, почитавшийся большинством народа символом мятежника, но он не смог скрыть огорчения при виде холодности, с которой Флора отозвалась на намек своего брата.

— Мисс Мак-Ивор, как я вижу, считает рыцаря недостойным ее поощрения и милости, — промолвил он не без горечи.

— Отнюдь нет, мистер Уэверли, — сказала она очень ласково, — почему мне отказывать достойному другу моего брата в знаке отличия, который я раздаю всем членам его клана? Я с величайшей охотой включила бы всякого честного человека в число защитников дела, которому мой брат посвятил себя целиком. Но Фёргюс принял решение, ясно отдавая себе отчет, на что он идет. Вся его жизнь от самой колыбели была отдана этому делу; оно для него священно, даже если бы привело его в могилу. Но как я могу желать вам, мистер Уэверли, столь незнакомому со светом, столь далекому от друзей, которые могли бы дать вам совет и должны были бы оказать на вас влияние, как могу я желать, чтобы вы очертя голову бросились в такое отчаянное предприятие?

Фёргюс, которому недоступны были все эти тонкости, шагал по комнате и кусал себе губы. Наконец он произнес с принужденной улыбкой:

— Ну что же, сестра, предоставляю тебе исполнять с-вою новую роль посредницы между курфюрстом Ганноверским и подданными твоего законного государя и благодетеля. — С этими словами он вышел из комнаты.

Наступило тягостное молчание, прерванное наконец мисс Мак-Ивор.

— Мой брат несправедлив,— промолвила она,— так как совершенно не терпит, когда препятствуют порывам его ревностной преданности.

— А разве вы не разделяете его рвения? — спросил Уэверли.

— Я? — ответила Флора. — Бог свидетель, что мое усердие даже превосходит его собственное, если это только возможно. Но я, в отличие от -него, не настолько погрязла в суете военных приготовлений и в бесчисленных мелочных заботах, связанных с нашим предприятием, чтобы потерять из виду великие начала справедливости и истины, на которых оно зиждется, а эти начала могут утвердиться лишь мерами, которые сами по себе честны и справедливы. Играть на ваших теперешних чувствах, мистер Уэверли, и побуждать вас сделать бесповоротный шаг, справедливость и опасность которого вы еще не взвесили, все это, по моему слабому разумению, и нечестно и несправедливо.

— Несравненная Флора,— воскликнул Эдуард, взяв ее за руку, — как нуждаюсь я в таком наставнике!

— Нет,— сказала Флора, тихонько освобождая свою руку, — гораздо лучшего наставника мистер Уэверли всегда найдет в своем сердце, если только пожелает прислушаться к его тихому, но ясному голосу.

— Нет, мисс Мак-Ивор, на это я не смею надеяться. Тысячи роковых потворств собственным желаниям приучили меня подчиняться воображению, а не рассудку. Если бы я только осмелился надеяться, если бы я только мог подумать, что вы согласитесь быть для меня тем любящим, тем снисходительным другом, который укрепил бы меня в борьбе с заблуждениями, направил бы, на верный путь мою жизнь...

— Простите, дорогой сэр, вы так обрадовались избавлению от якобитского вербовщика, что заходите слишком далеко в выражении своей благодарности.

— Нет, Флора, не шутите со мной; вы не можете не видеть моих чувств, которые я почти невольно выдал, а так как я уже нарушил преграду молчания, дайте мне воспользоваться моей дерзостью... или разрешите мне, с вашего согласия, изложить вашему брату...

— Ни за что на свете, мистер Уэверли!

— Как мне понять ваши слова?— воскликнул Эдуард. — Неужели есть какое-либо роковое препятствие, какое-либо предубеждение?..

— Ни того, ни другого, сэр, — ответила Флора,— я только считаю своим долгом заявить вам, что никогда еще не встречала человека, о котором мне могли бы прийти в голову такие мысли.

— Быть может, то, что мы так недавно знакомы... Пусть мисс Мак-Ивор назначит мне срок...

— У меня нет даже и этого извинения. Характер капитана Уэверли настолько открытый... короче говоря, такого свойства, что обмануться в его сильных и слабых сторонах невозможно.

— И за эти-то слабые стороны вы и презираете меня? — промолвил Уэверли.

— Простите меня, мистер Уэверли, и вспомните, что еще полчаса тому назад между нами существовали непреодолимые для меня преграды, поскольку я не представляла себе офицера на службе у Ганноверского дома иначе, как случайным знакомым. Позвольте мне поэтому привести все мысли, возникшие по столь неожиданному поводу, в какой-то порядок. Не пройдет и часа, как я буду в состоянии изложить вам причины моего решения, которые если не обрадуют, то по крайней мере убедят вас. — С этими словами Флора удалилась, предоставив Уэверли размышлять о том, как была принята его попытка объясниться.

Но не успел он решить, можно ли ему вообще рассчитывать на успех или нет, как Фёргюс снова вошел в комнату.

— Итак, a la mort, [126] На жизнь и на смерть (франц.). Уэверли! — воскликнул он.— Пойдемте со мной во двор, и там вы увидите нечто стоящее всех ваших романтических тирад. Сотня ружей, друг мой, и столько же палашей, только что доставленных от добрых друзей, и две-три сотни бравых молодцов, чуть не передравшихся из-за того, кому сини достанутся. Но что я вижу? Настоящий гайлэндец сказал бы, что вас сглазили. Неужели эта глупая девочка так вас расстроила? Не думайте о ней, дорогой Эдуард, самые умные женщины — дуры в том, что касается жизненных вопросов.

— Мой дорогой друг, — ответил Уэверли, — единственное, в чем я могу обвинить вашу сестру, — это то, что она слишком разумна, слишком рассудительна.

— Если это все, то бьюсь об заклад на луидор, что это настроение не продержится у нее и дня. Ни одна женщина не способна сохранить благоразумие дольше этого, и я ручаюсь, если это только доставит вам удовольствие, что Флора завтра будет столь же неразумна, как и всякая другая. Вам надо научиться, дорогой Эдуард, относиться к женщинам en mousquetaire. [127] По-мушкетерски (франц.). — С этими словами он схватил Уэверли за руку и потащил его смотреть военные приготовления.

Фёргюс Мак-Ивор был слишком тактичен и деликатен, чтобы вернуться к прерванному разговору. Его голова была настолько набита — или по крайней мере казалась набитой — всякими ружьями, палашами, шапками, фляжками и тартановыми штанами, что Уэверли в течение некоторого времени не мог привлечь его внимание к чему-либо другому.

— Разве вы так скоро выступаете в поход, Фёргюс,— опросил он, — что торопитесь со всеми этими воинственными приготовлениями?

— Как только будет решено, что вы идете со мной, вы узнаете все, иначе эти сведения могут вам только навредить.