Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 6

— Что же это такое? — вновь воскликнула Мэдж Уайлдфайр. — Дочка почтенного Дэви Динса, этого старого помешанного вига, здесь, в цыганском сарае, а кругом темная ночь! Тут и впрямь есть на что посмотреть! Гляньте, сэры, вот вам падение святых! А другая сестрица — в Эдинбургской тюрьме. Мне ее, право же, очень жаль, это ведь не я, а мать ей желает зла, хоть и у меня на то, может, есть свои причины.

— Слушай-ка, Мэдж, — сказал высокий грабитель, — ты ведь не такой дьявол, как эта карга, твоя мамаша, которая и ему, наверно, приходится родной матерью. Отведи-ка эту девицу с собой в твою конуру и не пускай туда нашу чертовку, как бы она тебя о том ни просила.

— Да, да, Фрэнк, не пущу, — сказала Мэдж, взяв Джини за руку и ведя ее за собой. — Не годится молодым порядочным христианским леди вроде меня и этой девицы водить по ночам компанию с такими висельниками, как ты и Том. И поэтому, сэры, приятных вам сновидений, спите, пока палач вас не разбудит, чтоб потащить на виселицу, — то-то будет праздник во всей округе!

И вдруг, словно повинуясь очередному порыву своего беспорядочного воображения, она робко подошла к матери, которая сидела у очага подобно Гекате, творившей адские заклинания. Красноватое пламя освещало ее высохшее, искаженное лицо, отмеченное всеми дурными страстями; и, упав перед ней на колени, Мэдж произнесла голосом маленького ребенка:

— Мамочка, послушай, как я молюсь перед сном, и попроси Боженьку благословить мое милое личико, как ты говорила мне много лет назад.

— Пусть лучше сатана сдерет с него кожу себе на башмаки, — ответила старуха, собираясь дать затрещину смиренной просительнице.

Но она промахнулась, ибо Мэдж, хорошо знакомая, по-видимому, с родительскими благословениями своей мамаши, быстро и ловко увернулась от ее руки. Вскочив с места, чтобы исправить промах, старая фурия схватила железные щипцы и только было собралась размозжить ими голову своей дочери или Джини (ей было все равно, кому), как ее вновь остановил тот, кого она называла Фрэнк Левитт; схватив старуху за руку, он с силой отшвырнул ее в сторону:

— Ты что, мамаша-кровопивушка, опять за свое? Да еще в моем высочайшем присутствии! А ну-ка, Мэдж из Бедлама, отправляйся к себе в дыру со своей подружкой, а то этот дьявол доберется тут до тебя — и уследить не успеешь.

Послушавшись Левитта, Мэдж, увлекая за собой Джини, поспешно направилась к перегородке, отделявшей часть комнаты от остального помещения: судя по соломе, устилавшей пол, место это, очевидно, предназначалось для ночлега. Лунный свет, пробиваясь сквозь дыру в крыше, падал на походные принадлежности Мэдж и ее милой матушки: седельную подушку, седло и один или два узла.

— Тебе, наверно, за всю жизнь не приходилось встречать горницы краше этой? Смотри, как блестит луна на свежей соломе! Во всем Бедламе, как там ни красиво, лучшей конуры и не сыщешь. Ты была когда-нибудь в Бедламе?

— Нет, — ответила чуть слышно Джини, испугавшись самого вопроса и тона, каким он был задан, но стараясь в то же время не раздражать свою безумную собеседницу: в этом опасном окружении присутствие даже такой сумасшедшей болтушки, как Мэдж, казалось ей чем-то спасительным.

— Не была в Бедламе! — воскликнула Мэдж удивленно. — Ну, а в Эдинбургской тюрьме была?

— Никогда, — вновь сказала Джини.

— Наверно, эти простофили судьи никого, кроме меня, в Бедлам и не посылают. Видно, я у них в большом почете, потому что как только меня к ним приведут, так они сразу шлют меня в Бедлам. Но, на мой взгляд, — продолжала она задушевным тоном, — ты от этого не в убытке, потому что надзиратель там задира и чуть что не по нем, так он начинает такое вытворять, что чертям страшно. Я ему часто говорю, что он там самый помешанный из всех… А что это у них там за суматоха? Не пущу их сюда, окаянных, ни за что, это же просто неприлично! Сяду спиной к двери, и тогда им меня ни за что не сдвинуть.

— Мэдж! Мэдж! Мэдж Уайлдфайр! Мэдж, чертовка! Куда ты лошадь дела? — раздались за перегородкой мужские голоса.

— Она, бедняжечка, ужинает, — ответила Мэдж, — да и вам пора. Вот бы дьявол накормил вас горящей серой, тогда бы вы не так галдели.

— Ужинает? — спросил более свирепый грабитель. — Что ты там мелешь? Говори, где лошадь, а не то я вышибу из тебя твои свихнувшиеся мозги!

— Она кушает пшеничку у дядюшки Габлвуда в поле.

— Пшеницу у него в поле! Да ты, видать, совсем рехнулась, девка, — ответил из-за двери злобный голос.

— О дорогой Том Висельник, разве молодая пшеница повредит бедной скотинке?

— Не в том дело, — ответил другой грабитель, — а вот что с нами будет, когда завтра все увидят нашу лошадь в чужом поле? Отправляйся, Том, туда и приведи ее поскорей, да смотри не ходи по взрыхленному полю, не то останутся следы.

— Что потяжелее, то ты на меня всегда спихиваешь, — проворчал его товарищ.

— А ну, живо, вали отсюда, Лоренс! — сказал другой, и Том без дальнейших возражений вышел из хибарки.

Тем временем Мэдж на своей соломе приготовилась ко сну: она не легла, а сидя у открывавшейся в сторону каморки двери, прислонилась к ней спиной, чтобы никто не мог открыть ее.

— Можно воровать по-разному, Джини, — сказала Мэдж Уайлдфайр, — хотя мать этого и не понимает. Смотри, до чего я умная: собственную спину в засов превратила. Но этот засов не так крепок, как тот, что в эдинбургском Толбуте. Эдинбургские слесари делают, на мой взгляд, самые лучшие в мире засовы, замки, решетки и кандалы. И сковородки для оладий они тоже неплохие делают, хотя слесари из Куроса более искусны в этом деле, чем они. У моей матери была когда-то такая хорошенькая куросская сковородочка, я еще собиралась печь на ней оладьи для своего бедного дитяти — умер он, не сладко ему было. Но мы ведь все должны рано или поздно умереть, и вы, камеронцы, знаете это очень хорошо; вы и на земле-то нарочно так убого живете, чтобы потом не жаль было умирать. Да, ведь заговорили о Бедламе, так я хочу сказать, что никому не желаю туда попасть, хотя, может быть, и не права. А вот эту песню ты знаешь? — И, повинуясь своим беспорядочным и бессвязным побуждениям, она громко запела:

Я что-то немножко охрипла, Джини, и петь мне больше не хочется. Спать захотелось.

Голова ее склонилась на грудь, и Джини, мечтавшая о тишине, чтобы спокойно взвесить возможности и способы побега, старалась ничем не тревожить спящую. Но не успела Мэдж, полузакрыв глаза, подремать и двух минут, как очередной беспокойный и неугомонный порыв больной души вновь взбудоражил ее. Она подняла голову и вновь заговорила, но гораздо тише, пока сонливость, к которой присоединилась и усталость, вызванная долгим переездом на лошади, окончательно не сразили ее.