Дэвид Лоудз - Генрих VIII и его королевы

Анна превратилась в воплощение этого обычного средневекового козла отпущения, злую советчицу. Несмотря на Шапуиса, император вынужден был поддерживать с Генрихом государственные отношения в целях собственной выгоды. Следовательно, он предпочел поверить, что Анна интригует против Марии (и Екатерины) за спиной своего мужа. Подобным же образом Мария заставила себя поверить, что не отец подвергает ее такому безжалостному давлению, а злая женщина, которая приобрела над ним большую власть. В действительности ситуация была гораздо более сложной, и Анна балансировала между своего рода истерическими вспышками против Марии и довольно неуклюжими попытками привлечь ее к себе. Последние были отвергнуты, что вполне предсказуемо, но с совершенно ненужной грубостью. В начале 1534 года, когда королева совершала визит к Елизавете, она предложила сделку. Если Мария признает ее статус, она сделает все необходимое, чтобы восстановить ее добрые отношения с отцом. Ответ гласил, что Мария не знает никакой другой королевы, кроме своей матери; однако если любовница короля берется посодействовать ей, ее соответствующим образом отблагодарят [96] Letters and Papers, VII, 296; Ives, Anne Boleyn, 248. . Чтобы проглотить такое обдуманное оскорбление хладнокровно, потребовалась бы или бесхарактерность или чувство полной защищенности, а у Анны не было ни того, ни другого. Она не могла даже опереться на декрет о наследовании, который формально признавал Марию незаконнорожденной и возлагал права наследования на ее детей.

Абсолютная правомочность статуса была делом новым и неопробованным, и было вполне возможно доказать, что Мария, рожденная «in bona fide parentum », оставалась законной с точки зрения права, даже если брак ее родителей был впоследствии признан неправомочным [97] Томас Кромвель прекрасно знал об этом аргументе уже по крайней мере с 1533 года и обратил на него внимание в апреле того же года, когда брак Екатерины был наконец объявлен недействительным. Letters and Papers, VI, 386 Ii. . Вот почему для Анны было так важно попытаться одержать победу над своим юным врагом, поскольку санкции, исполнение которых затягивалось, не могли окончательно разрешить эту проблему. Если только Марию удастся уговорить уступить или если Анна сможет родить сына, тогда эти сомнения можно будет отбросить. При таких обстоятельствах неудивительно, что королева постоянно изрекала страшные угрозы, переходя от намерения сломить упорство Марии к угрозе предать ее смерти, если король осуществит свой план поездки в Кале. Все эти сказанные в пылу фразы торжественно фиксировались Шапуисом, и их следует расценивать всего лишь как свидетельство нарастающей тревоги Анны. Она лишь слегка драматизировала, когда заявляла, что она сама — смерть Марии, а Мария — ее смерть.

До этого не дошло, но при всем своем влиянии на Генриха Анна была неспособна выиграть эту битву. Несмотря на строгий запрет встречаться, Мария и Екатерина регулярно переписывались, используя верных слуг, преданность которых, казалось, ничто не могло сломить. Когда Марию впервые подвергли изоляции в конце 1533 года, ее мать писала ей в том стиле, в каком обращался апостол к мученику: «… пришло время, когда всемогущий Господь будет испытывать тебя, и я очень этому рада, потому что я верю, что он дарует тебе благую любовь» [98] BL Arundel MS 151 f. 194; Letters and Papers, VI, 1126. По поводу датировки этого письма см.: Loades, Магу Tudor, 78 п. 5. . В тон, как вели себя две эти дамы, стремящиеся усилить преследования, от которых они страдали, был элемент мазохистского удовольствия, но, быть может, также и тонкий расчет. Обе прекрасно знали, что они пользуются значительной поддержкой как среди народа, так и среди элиты, и что Анну можно будет убрать за минуту, когда она утратит расположение короля. Чем более притесняемыми они будут казаться, тем больше будут негодовать их многочисленные сторонники и тем больше позора падет на королеву, так как все, руководствуясь благими соображениями, избегали осуждать короля. Итак, миф об этой «пучеглазой блуднице Нэн Баллен», порождающей ереси и побуждающей зачарованного короля к дальнейшему насилию и жестокости, имел истоки в народной фантазии. Как комментировал один французский наблюдатель после казни лондонских картезианцев, Джона Фишера и сэра Томаса Мора, в 1535 году, «люди, ужаснувшиеся при виде столь неслыханных и диких жестокостей, шептались об этих событиях и часто обвиняли королеву Анну» [99] Ascoli, l’Opinion, lines 209–213. .

Томас Кромвель, тщательно контролируя эти проявления недовольства и предупреждая всякую попытку его внешнего проявления, уже к концу 1535 года хорошо знал, что ответственность ложилась на Анну. Ее непопулярность нисколько не уменьшилась, и это подрывало уважение как к авторитету короля, так и к закону. Позже Джордж Кавиндиш приписал ей следующие слова: «Я была причиной того, что создавались законы. Ибо говорить против меня означало угрожать невинному…». Даже религиозные реформаторы, которым она искренне покровительствовала, считали ее поддержку неоднозначным благословением. Два поколения спустя, восхваляя ее поддержку «истинной религии», Джордж Уайет обозначил эту проблему:

«Я тогда понял, что светлые лучи ее разума освещают все ярче и ярче каждый уголок… даже черный туман коварства и темные тучи грязи и злые насмешки тех, которых научали и повелевали их языкам чернить ее славу своей самой мрачной и злой клеветой, направляемой против нее, без сомнения, самим адом специально для того, чтобы затмить благословенное великолепие Евангелия, которое тогда вновь засияло своим золотым светом над нашим миром…» [100] BL Wyatt MS 18, f. lv. Loades, George Wyatte (Camden Society, 4 th series, Vol. V 1968), 22. .

Более того, хотя она могла быть им очень полезной, реформаторы не были расположены ее поддерживать в том случае, если дела примут дурной оборот. Идеи Уильяма Тиндэла по поводу королевской власти могли нравиться королю, но у него не было времени на еретиков, и не было повода демонстрировать свою религиозную ортодоксальность, особенно когда он думал об императоре, который только этого и ждал. В международных делах Анна, по вполне объективным причинам, тяготела к французскому альянсу, и в 1534–1535 годах Генрих тоже тяготел в этом направлении. Однако этот союз скреплялся не столько доброй волей, сколько исключительно выгодой. Это делало положение королевы непрочным, и когда в ноябре 1534 года было выдвинуто предложение о возобновлении общего союза, включавшее в себя проект брака Марии с дофином, Анна почувствовала, что ее предали, и не скрывала своих чувств. Генрих сделал попытку разрядить ситуацию, предложив союз между Елизаветой и третьим сыном Франциска, но это не было встречено с энтузиазмом, и к маю 1535 года англо-французские отношения стали явно холодными. Этому охлаждению во многом способствовала обиженная королева, но в дипломатическом смысле у нее не было никакого будущего, и эта изоляция, по вполне понятным причинам, беспокоила Генриха.