Александр Западов - Забытая слава

Он вернулся к началу эпистолы о русском языке, набело произнося шестистопные ямбы, — и вдруг увидел личность:

— «Твоих эпистол вздор набредить может всяк, поверит лишь тебе не умный, но дурак». Вот как ему ответить надобно. И отвечу, дай срок! — шептал Тредиаковский, уязвленный раскрытым намеком.

Вторая эпистола предлагала тему стихотворства. Тредиаковский, знавший наизусть стихотворный трактат Буало «Поэтическое искусство», ожидал уворованных строк, но, к своей досаде, не находил. Буало подробно говорит о романе, водевиле, эпопее — Сумароков их не упоминает. Зато у него есть оценка басни, ироикомической поэмы, о чем француз не писал, много сказано о песне и совсем мало — об эпиграмме, подробно разобранной Буало.

Да, образец наставления писателям у Сумарокова был, однако пользовался им он совершенно свободно.

Но личности и здесь проглядывают: «Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен» — это Ломоносов, с ним теперь Сумароков дружит. «А ты, Штивелиус, лишь только врать способен» — в кого тут метит новоявленный Буало?

Тредиаковский дернул плечом, как бы уклоняясь от направленной в него стрелы…

Конец, впрочем, хорош:

Но зачем насмешки над почтенными людьми публиковать? Нужды нет.

На последнем, чистом листе Тредиаковский быстро написал, что стихи Сумарокова злостные сатиры, а именем только эпистолы, и такие поносительные сочинения печатать непристойно.

Он погасил свечу. Западный ветер стучал ставнями кухонного окна. С утра предстояло идти в Академию, просить денег хоть сколько-нибудь в счет жалованья.

«…Как полыхал дом-то! — думал он. — С чего бы? Наталья-башкирка могла спалить или своего гренадера научила… Оба очень злобились. Но искать не на ком. Жаль рукописей. Не вернешь…»

Ощупью найдя сундук, он примостился под овчину к Марье Филипповне.

Кажется, главное было сделано — путь найден.

Театр овладел мыслями Сумарокова. Сюжеты пьес возникали один за другим. И все они говорили о власти и правителях, о том, как захватывают престол и какими способами его удерживают.

По идее своей трагедия — так, в духе времени, понимал ее Сумароков — занималась только особами царской крови, от которых зависели судьбы государства и его подданных. Ошибки их создавали подлинно трагические конфликты, неверный шаг колебал безопасность отечества. Это было важно для всех, и потому любовная страсть повелителя получала всеобщий интерес, от ее исхода зависело благополучие страны. Дела и чувства частных лиц такого значения не имели, и углубляться в них казалось бесплодным.

Такова была драматургия Корнеля, Расина, Вольтера — любимых писателей Сумарокова. Но их опыт переставал быть для него только традицией.

Жизнь, которую знал Сумароков, сначала ограничивалась стенами Шляхетного корпуса — наглухо закрытой школы. Оттуда он вынес мысли прочитанных книг, дополненные собственными раздумьями. А затем он, после нескольких месяцев службы у Миниха и Головкина, столкнулся с жизнью придворной, как адъютант фаворита императрицы. Двор — то, что он изучал ежедневно. Окружение Елизаветы и Разумовского, включая бесшабашных поручиков-гренадер, — среда, в которой Сумароков проводил свое служебное время. На его глазах уже не раз сменились царствующие особы, и он знал, как происходят такие смены, чьими руками добывалась корона и чем расплачивались за нее.

После «Хорева» Сумароков написал трагедию «Гамлет», взяв основу ее у Шекспира, прочитанного во французском переводе. На очереди были «Синав и Трувор», «Артистона», «Семира».

Сумароков вместе со своими учителями и современниками считал неизменной человеческую природу, полагал, что во все времена люди думали, чувствовали, действовали одинаково. Историческая обстановка событий поэтому была несущественна. Драматург передавал основное, ведущее — борьбу идей, столкновения между разумом человека и его чувствами, между его обязанностями перед государством и личными влечениями.

Пьесы просились на сцену. Но сцены не было.

Русский театр еще предстояло создать.

Царь Петр пригласил в Россию немецкую труппу и отдал в актерскую науку два десятка купеческих детей и подьячих. Ему требовались спектакли, прославлявшие государевы труды и победы над шведами, пьесы без любви и без шутовства, полезные для тех, кто их смотрит, пусть таких пока и не много.

Заезжие немцы старались угодить, но ничего прочного и путного подготовить не смогли. Театр не задался, и Петр к нему охладел.

Однако интерес к театральным зрелищам был пробужден. Спектаклями увлеклась сестра царя Наталья Алексеевна, а потом и вдова царского брата Ивана Прасковья Федоровна. Пьесы разыгрывали ученики доктора Бидлоо в московском госпитале. Библейские сюжеты школьных драм чередовались в их репертуаре с интермедиями в духе народной сатиры скоморошеских представлений.

Позднее возникли недолговечные труппы любителей из числа подьячих, придворных служителей, солдат — демократические по составу исполнителей и по характеру зрительской аудитории. Они играли инсценировки популярных рыцарских романов, перемежая действия больших пьес сценками грубоватых и смешных интермедий.

При дворе в царствование Анны Ивановны шли спектакли немецкой труппы Каролины Нейбер и французской — Сериньи, ставились пьесы Корнеля, Вольтера, Мольера. Театр обходился дорого. На содержание актеров отпускались десятки тысяч рублей в год, а видели их игру только те, кто был вхож во дворец.

Где же поставить новые трагедии? Иностранные труппы для того не годились. У них контракт, свой репертуар, и русские стихи учить актеры не станут.

Сумароков вспомнил о корпусе.

В его время кадеты, обучавшиеся у танцмейстера Ланде, иногда приводились во дворец исполнять балетный дивертисмент в итальянских комедиях. Группа кадет, занимавшихся французским языком, разыграла трагедию Вольтера «Заира». Зимой 1748 года ее повторили во дворце.

Сумароков побывал в корпусе. Он встретил старых преподавателей, почтительно его узнававших. О генеральс-адъютантской службе прежнего воспитанника они были наслышаны.