Александр Западов - Забытая слава

— Ты философию оставь, — сказал Разумовский. — Говори просто.

— Всему свету ведомо, что господа гренадеры из грязи в князи попали. Их известную службу я, избави бог, не охуляю — подлинно в одночасье и притом без пролития крови сей подвиг сотворили, вернули государыне отцовский трон. Но от славы голова закружилась, а просвещения не имеют, и заняли себя пьянством.

— Пить много нехорошо, — сказал Разумовский, поглядев в сторону.

— Днем и ночью во дворце, — продолжал Сумароков, — всё видят, всё знают, коронованные особы мимо них в капотах проходят, отчего почтение теряется. Господа офицеры лейб-компании гренадер не учат, а капралы и сержанты своих подчиненных ничем не лучше, такие ж озорники и пьяницы.

— Все знаю, — мрачно сказал Разумовский. — Не один Гринштейн думал, что его услуга важнее моей. Но что будешь делать! Государыня никого из тех, кто был с нею в тот достопамятный день, обидеть не хочет и наказывать не дает.

— Стало быть, и нам суждено дальше приказы писать без надежды, что нравы улучшим, — сказал Сумароков. — Воспитать некому, наказать нельзя — будем ждать, пока род человеческий исправится и все люди просвещение получат.

— Но если все просвещенны будут, так пропадет между людьми повиновение и порядок исчезнет. Все умны, все командуют, исполнять лишь некому, — возразил Разумовский.

— Сия система принадлежит малым душам и безмозглым головам, — тотчас откликнулся Сумароков, но поспешил смягчить свою резкость: — Эти взгляды враги просвещения давненько проповедуют. Рассудим так. Сделаем новое общество и вообразим, что оно состоит из умнейших голов — Сократов. Собралися бы Сократы, посоветовались и выбрали бы себе государя, никого иного. А за ним изберут начальников и вельмож, которым они еще усерднее повиноваться будут, имея здравый рассудок. Предпишут они ненарушимые законы, свяжут себя и вельмож теми правилами, которые сами уставили. Все перед законом равны. Не получат власти случайные люди, и государь первым защитником закона станет.

— Случайные люди, говоришь? — задумчиво переспросил Разумовский, и Сумароков с досадой понял, что снова промахнулся. — Что ж, знаю, что я человек случайный и не по достоинствам моим государыней на верх почета вознесен. Но потому и место свое понимаю, в дела не мешаюсь и законы для меня святы. Хоть и живу я во дворце, да тем зла никому не причиняю.

Сумароков, забыв о субординации, резко парировал:

— Не делати зла хорошо, но это благо еще похвалы не заслуживает. Добродетель есть делати людям добро!

— По мне, — сказал Разумовский, — если кто зла не делает, то тем и добро сотворяет. Если б каждый жил тихо и ближнего б не грыз, вот всем покойно будет. А когда, паче чаяния, где и ссора выйдет, пусть две собаки грызутся, третья не пристает, оно и обойдется.

— Кто не вмешивается в чужие ссоры, — ответил Сумароков, — тот называется обыкновенно добрым человеком. Но доброго человека дело — прекращать ссоры. Кто в чужие не мешается дела — лишь себя любит. Не могу не напомянуть: в Афинах древних было установление, что если республика разделится и афинянин не пристанет ни к одной стороне, его выгоняли из отечества.

— Что было в Афинах, о том никто не знает, — возразил Разумовский. — А у нас ты, кажется, всех мирных людей удалить хочешь. При твоем горячем характере, и верно, ни с кем не уживешься. Из разговора нашего польза та, что я теперь об этом знаю и впредь с тобой осторожнее балакать буду. За прямое слово спасибо. Кликни, чтоб закусить подали, в горле пересохло.

Когда Сумароков говорил Разумовскому, что людей могут исправлять начальники и писатели, он высказывал свое самое искреннее убеждение.

Театр был школою жизни. Корнель, Расин, Мольер учились у греков и римлян и сами стали преславными стихотворцами, кому теперь надлежало последовать. В России нет еще своих трагиков и комиков, никто со сцены не поражает пороков и не возносит добродетель. Нет пока и самой сцены. Но можно ли медлить долее?

Сумарокова удивляло, что Ломоносов равнодушен к театру. На Тредиаковского он надежд не возлагал, идеи его и слог к тому не годились. Ломоносов сочиняет оды, пишет руководство к красноречию, трудится в Академии наук по горному делу, открыл химическую лабораторию — на все его хватает, вероятно, возьмется и за трагедии. Однако еще не взялся, и тут можно уйти вперед, если отстать пришлось в одах.

Писатель должен влиять на умы сограждан, и театральное действие удобно к тому, чтобы в лицах представить мораль и толкнуть зрителей к подражанию образцам.

Свою первую трагедию «Хорев» Сумароков сочинил в 1747 году на сюжет из русской истории. Там он прежде всего искал назидательных страниц для своих современников.

Киевский князь Кий — трагедия возвращает зрителя к легендарным временам начала русской государственности — как будто бы правит страной разумно и милосердно. Но спокойствие его напускное. На самом деле Кий озабочен благополучием трона и чутко прислушивается к опасности. Когда боярин Сталверх наговаривает ему на Хорева, Кий забывает, что речь идет о его родном брате, известном своею доблестью воине, и мгновенно прозревает измену.

Зрители видят честность Хорева. Только ослепленной Кий не верит в нее. Боязнь потерять престол заставила его быть болезненно подозрительным, он потерял способность рассуждать. По лживому доносу Кий обвиняет Хорева в намерении посягнуть на трон.

План отмщения готов, и удар направляется на возлюбленную Хорева — Оснельду. Девушке подают отравленное питье. Безутешный Хорев закалывается.

История молодых и нежных любовников, загубленных дворцовой интригой, звучала поэтично и трогательно. Князь Кий, боявшийся потерять свой сан, не задумался убить Оснельду. Жадно внимая наветам боярина Сталверха, самого опасного своего соперника, он заподозрил в измене родного брата, тотчас же забыл о его заслугах перед отечеством. Какую страшную силу над сердцами людей имеет жажда власти, как она портит их, какие происки вельмож открываются наблюдателю придворной жизни!

…Пьеса была готова. Надобно цензуровать и печатать.

Типографией владела Академия наук. Туда, через Неву, отправился Сумароков.

В Канцелярии он подал вместе с рукописью просьбу президенту издать трагедию. Выйдя на берег, встретил Тредиаковского и должен был ответить на подробные расспросы.

— Трагедию изволили сочинить? Ново, ново, и, наверное, во французском вкусе? — приговаривал профессор. — Всенепременнейше и скорейше прочитать не оставлю — ведь рукописи ко мне, яко цензору Академии, на отзыв идут.

— Уж не задержите, Василий Кириллович, — попросил Сумароков. — На днях я вас опять докукой обременю — сочинил две эпистолы, хочу напечатать.