Александр Западов - Забытая слава

— Чтобы сравнить можно было, надобно взять общую идею, — сказал Ломоносов, — а лучше всего псалом переложить стихами. Псалтырь все знают, и не мы сами, так люди нас рассудить смогут.

Тредиаковский попытался было дополнить свои аргументы, но Ломоносов остановил его:

— Довольно, господин защитник хорея, теперь делом свою правоту доказать беритесь. Я думаю, надо взять Сто сорок третий псалом — песнь Давида пред битвой с Голиафом: «Благослови, господь бог мой, научаяй руце мои на ополчение, персты моя на брань… Поели руку твою с высоты, и изми мя, и избави мя от вод многих, из руки сынов чужих…»

Ломоносов вспомнил об этом псалме потому, что тот отвечал его настроению. Он вступил в открытую схватку с академическим начальством, ему грозила тюрьма. Год складывался очень тяжело, и ожидание боя, которым проникнут Сто сорок третий псалом, было родственно душе Ломоносова.

Выбор его никто не оспорил.

— А теперь нам пора, — сказал Ломоносов, подзывая Иваныча. — Домой заходить не будем, и так заобедались. Сочиним — встретимся.

Сумароков много раз перечитал Сто сорок третий псалом и почти выучил его наизусть, прежде чем принялся перелагать в стихи славянский текст. Ему льстило равноправное участие в споре поэтов, у которых он учился словесному искусству.

В сочинительском пылу Сумароков забывал придерживаться оригинала. Он следил только за общим смыслом, кое-что пропускал, иные же фразы расширял подробностями, возникавшими в его воображении.

Стихи ему нравились. Сумароков нетерпеливо ждал встречи с товарищами.

Но собраться им все же не пришлось. Тредиаковский принес к Сумарокову свои стихи, псалом Ломоносова и не без ехидства сообщил, что третий автор явиться не может — он сидит под караулом. Следственная комиссия Академии наук ввергла Ломоносова в тюрьму за продерзости, учиненные им профессорам-немцам. Сумароков слышал о неприятностях, которые терпел Ломоносов, но весть об аресте до него еще не дошла;

— Жаль, что такая строгая участь Михаила Васильевича постигла, — сказал Сумароков. — Будем в надежде на скорый конец его злоключениям, а наши оды выпустим в свет. Я доложу графу Алексею Григорьевичу, его апробация для типографии необходимо нужна.

— Да, жаль, жаль, — рассеянно согласился Тредиаковский. — А впрочем, жил бы тихо и порядочно — не сиживал бы в холодной… Молчу, молчу! — спохватился он, заметив, что Сумароков нахмурил брови. — Не сердитесь. Извольте посмотреть, я титул книжке приготовил и к ней предуведомление начертал.

На листе, изображенное твердым, четким почерком Тредиаковского, стояло заглавие: «Три оды парафрастические псалма 143, сочиненные чрез трех стихотворцев, из которых каждый одну сложил особливо». В предисловии был описан спор между поэтами о преимуществах ямба и хорея. Фамилии участников назывались, но кем написана какая ода, оставалось неизвестным. Для сравнения к стихам прилагался славянский текст Сто сорок третьего псалма.

— Изрядно, — сказал Сумароков, прочитав рукопись. — Потрудились вы немало, Василий Кириллович.

— Моя, видите ли, часть, что я способен к тому, что мелочь, — ответил Тредиаковский в обычном для него самоуничижительном тоне. — Но моя ли вина, что люди ныне больше склонны к пользе, нежели просто к славе? Я ввел, государь мой, новое количество в наш стих, назвав его тоническим, потому что оно в ударении голоса состоит. Однако этим изобретением, как невеликим, не величаюсь, а как не бездельным — не стыжусь.

На самом деле Тредиаковский очень величался своим открытием, и это было досадно. Сколько угодно Сумароков мог издеваться над нескладными виршами Тредиаковского, однако новой мерой стих обязан ему да еще Ломоносову, спорить тут нечего. Но кто лучше может пользоваться этой мерой и умеет владеть российским стихом — предстоит выяснить.

Тредиаковский попросил у Сумарокова его оду, прочел стихи, шепча про себя и покачивая головой, затем наказал печатать эту оду первой в книжке и удалился.

Поздно вечером во дворце Сумароков докладывал Разумовскому о происшествиях дня:

— Лейб-компании гренадер Петр Товарищев обнаженным палашом порубил дворового человека князя Александра Михайловича Долгорукого. Гренадер Афанасий Ермолаев драл за волосы и бранил церкви Николая Чудотворца священника Михаила Иванова…

— Ты вчера мне о драках говорил.

— Нет, ваше сиятельство, вчера другие гренадеры отличились, а именно…

Разумовский жестом остановил своего генеральс-адъютанта.

— Будет на сегодня. Рапорт государыне изготовь: «Все благополучно». Караулу пароль — «святой Кирилл», лозунг — «Киев». Что надобно? — спросил он, увидев, что Сумароков хочет передать ему сшитую тетрадь.

Сумароков рассказал о споре между поэтами и просил распоряжения напечатать книжку за их собственный кошт.

— Псалмы — то хорошо, — одобрил Разумовский. — Я их много знаю. А ямбы и хореи — не для меня. Смолоду не учен, догонять поздно. Почитай лучше про божественное.

Сумароков прочел свою оду. Граф умиленно улыбался, казалось, пробовал подпевать. Второй шла ода Тредиаковского, написанная хореем. Она была вдвое длиннее оригинала, и стих ее не имел нежности, которой ждал от хорея автор.

— То нехорошо, — сказал Разумовский. — Не божественно. Читай третью.

Произнося вслух чеканные, лаконичные, мужественные строки переложенного Ломоносовым псалма, Сумароков с завистью почуял их огромную поэтическую силу, но поспешил прогнать свое впечатление:

Он кончил читать. Разумовский сидел, задумавшись.

— То правда, — сказал наконец он. — Скрывают в сердце злобу… Не спрашиваю, кто писал, и гадать не стану. Да и никто не будет. Кому ваши споры нужны? А псалмы важные. Дай сюда.

Медленно, часто макая перо в чернильницу, думая над буквами, он вывел на рукописи: «Печатать. Граф Алексей Разумовский».

Книжка со стихами трех поэтов вышла в свет, но внимания к себе не привлекла. Во всяком случае, Сумароков разговоров о ней не слышал. Думать об этом было некогда: императрица и двор готовились летом 1744 года путешествовать на Украину, лейб-компания их сопровождала.