Александр Западов - Забытая слава

Судии, блюдите уставы, поражающие беззаконников и ограждающие безопасность невинных; ибо внутренние злодеи обществу еще и внешних пагубнее!

Способствуй, российское купечество, изобилию и обогащению сея империи, и обогащайся не отягощением, но облегчением сынов российских, и заслуживай себе почтение не получением чинов, а услугой отечеству…»

Это значило: купцы, не лезьте в дворянство, занимайтесь своим ремеслом, судьи, будьте честными, соблюдайте законы. Крестьяне — подразумевалось — должны трудиться по-прежнему. К ним призыв не обращался, до них он и не дошел бы никогда.

…Императорский поезд, неспешно двигаясь, десятого сентября прибыл в подмосковную гетмана Кирилла Разумовского — село Петровское. Там Екатерина приняла поздравления от московских начальников, свита почистилась после дороги, отдохнула, и через три дня состоялся торжественный въезд в Москву.

Город выглядел празднично. На пути к Кремлю заборы были обиты ельником, стены домов украшены коврами, балконы — драпировками, на перекрестках и площадях поставлены галереи для зрителей. Гвардейские полки, выстроенные шпалерами, образовали узкий коридор, по которому шагом ехали экипажи.

Екатерина поселилась в Кремлевском дворце, прибывшие с ней вельможи заняли свои московские владения. Олсуфьев, едва добравшись до места, убежал с поручением императрицы, и Сумароков в его карете поехал к отцу. Свое «Слово» он успел сам переписать и отдал Олсуфьеву — текст подлежал высочайшему утверждению.

Дом Сумароковых стоял неподалеку от церкви Девяти мучеников, за селом Кудрином, — деревянный, на каменном фундаменте, в один этаж. Сад, окруженный забором, был велик. Москвичи строились широко — деревянный город часто горел, строения сближать остерегались, земля же стоила еще дешево.

Кудрином владели Нарышкины. Жили раньше в селе царские кречетники, псари, печники и трубочисты. Боярский дом сгорел лет двадцать назад. На пустыре был привоз — подвижной рынок, мужики приезжали торговать. Постройка, сбитая на живую нитку, кабак украшался двуглавым орлом: питье — дело казенное.

Напротив села, через дорогу, у церкви Девяти мучеников, возвышались хоромы Алексея Петровича Мельгунова, товарища Сумарокова по кадетскому корпусу. Он жил богато, одной дворни сто человек, всех надо разместить. Рядом начиналась земля Новинского монастыря, за триста лет не сменившего прозвища: был, когда построили, новым, и остался таким в людской речи.

Сумарокова ждали. Сестры ходили на Тверскую дорогу смотреть императрицу и наперебой рассказывали родителям о пышной процессии. Женский наметанный глаз поразила роскошь, нарядов, привезенных столичными дамами.

Москвички не отстали. Парчовые золотые и серебряные платья сверкали с балконов домов и в первых рядах зрителей на попутных галереях.

Разговаривая с родными, Сумароков то и дело посматривал на дверь. В комнате кого-то не хватало, и он не сразу отдал себе отчет, кого, собственно, хотел бы здесь увидеть. Но когда вошла Вера и доложила, что стол накрыт, Сумароков понял, зачем он приехал в Москву и почему так сопротивлялся намерению жены сопровождать его. Он желал увидеть Веру, и присутствие жены отравило бы ему радость ожидавшейся встречи.

Он плохо живет с женой, и об этом говорят в городе. Иоганна давно перестала скрывать недовольство мужем, а Сумароков не делал ничего, чтобы наладить отношения. Жена была чужда ему. Осознав это, он пил, чтобы забывать о необходимости что-то устраивать в своей семейной жизни. Да и не только из-за этого. Пил потому, что пили кругом, что десять лет лейб-компании приучили его к водке, что театральная машина крутилась трудно и обижал Сиверс, Пил и пьет. Кому какое дело?

Сумароков не загадывал еще, как он будет поступать дальше, после поездки в Москву. Важно было увидеть Веру и убедиться в том, что ему не давало покоя впечатление первой встречи. Он помнил, что Вера крепостная, что разница их возрастов превышает четверть века, что он еще не перемолвился с ней ни словечком, — и обо всем забыл, снова взглянув на девушку.

Петр Панкратьевич рассказывал сыну о переезде, о том, что пришлось подновлять крышу, перекладывать печи, мать жаловалась на дворовых, избаловавшихся в Москве без господ, сестры потихоньку переговаривались между собой.

Сумароков молчал, прислушиваясь не к застольной беседе, а к тому, что звучало у него в душе:

— Уф! Как гора с плеч! Поздравь меня — привезли, — сказал Сумарокову Олсуфьев, встретив его во дворце через неделю после приезда.

— С чем поздравить? — не понял Сумароков.

— Державу привезли. Ведь послезавтра коронация, а ну как не поспели бы с этой штукой? Старик Неплюев молодец — петербургских ювелиров заставил день и ночь работать, но к сроку поспел.

— Ты вот о чем… — разочарованно протянул Сумароков. — А мне что скажешь?

— Разве мало такой новости? — засмеялся Олсуфьев. — Я тебе доверил важную государственную тайну — это ли не признак моего дружества?

Он сделал вид, что не понял вопроса Сумарокова. Ответ на него должен был огорчить старого товарища.

— «Слово» мое время печатать, — сказал Сумароков. — Или ты уже сам распорядился?

Олсуфьев набрал в грудь воздуха.

— Александр Петрович! — начал он. — Видишь ли, брат, это тебе не Петербург. Университетская типография заказами перегружена — где печатать? Мы тут посовещались и решили: пусть будут только речи духовных лиц — Новгородского архиерея, епископа Белорусского. Так оно торжественнее.

— Что ты крутишь? — строго спросил Сумароков. — Скажи правду. Императрица читала мое «Слово»?

— Читала. И одобрить не соизволила. Зато в коронационный указ тебя внесла. Будешь действительным статским советником. А многие повычеркнуты. Доволен?

Сумароков не отвечал. Что могло в «Слове» не понравиться императрице? Мысль б том, что и для монархов законы обязательны, что государи нуждаются в умных советчиках, что надо преследовать взяточников? Ведь сходные пункты есть в манифестах, о том говорено с Никитой Ивановичем… Странно! Он поблагодарил Олсуфьева за хлопоты, возвратился домой, прошел в свою комнату, кликнул Веру и попросил закусить.

Вера принесла водку на том, же подносе, который видел он в Петербурге. Сумароков выпил одну за другой три пузатые рюмки, пока Вера составляла закуски на стол, и, когда она повернулась, чтобы уйти, схватил ее за руку.

— Не надо, Александр Петрович, — проворно высвобождая руку, сказала она, — не балуйте.

— Вера, — проговорил он, пьянея, — чувствие человеческое равно, хотя и мысли непросвещенны.