Александр Западов - Забытая слава

— Обсудили, господа сенат? — усмехаясь, спросил Никита Иванович. — Вот и ладно. Жаль, что никто вас не послушает, а то бы вы, подобно государю Петру Алексеевичу, из России некую метаморфозис, сиречь претворение, совершили… не вставая из-за стола, впрочем. Кстати, пора нам в комедию, на придворный театр. Сегодня будет русская пьеса, бывшие ваши актеры играют, Александр Петрович.

Принаряженный Павел вошел в комнату, и Никита Иванович встал, жестом руки приглашая своих гостей проследовать в покои императрицы.

Ни при делах, ни в отставке…

Сумароков сначала мучился неопределенностью своего положения, но потом привык. Так оно, пожалуй, и лучше. Кажется, сбывались мечтания юности, о чем было думано в корпусе, — поэт служит отечеству пером, это его долг, стоящий службы судьи и генерала.

Он очень серьезно смотрел на свой литературные обязанности и выше их ничего не знавал. Дело поэта — его слово. Сатира уничтожает пороки, трагедия учит править государством, комедия улучшает нравы. Но, видно, глубоко развратились люди, если не чувствительны они к слову, — подьячие продолжают брать взятки, господа секут мужиков, государи пренебрегают законами…

А годы идут, подступает старость, мучают недуги. Конец пути — может быть, он близок. Вот уже нет Ломоносова. Правда, был он постарше на пять-шесть лет — разве это много? Тредиаковский тяжко болеет, одряхлел и сгорбился. А давно ли…

Ломоносов скончался на второй день пасхи 1765 года, и, восьмого апреля его хоронили. Тело везли по Невской перспективе на монастырское кладбище. В горестном молчании шествовали рядами тысячи провожающих — друзья, помощники, ученики, почитатели славы ученого и поэта. Народ хоронил своего гениального сына.

Сумароков шел за гробом на кладбище Невского монастыря и размышлял о том, что четверть века прожили они с Ломоносовым рядом, ссорились и мирились, не признавали взаимно успехов, не согласны между собой были и в крупном и в мелочах, а все же творили одно дело, трудились на пользу российской словесности и многонько-таки ее украсили.

«Ломоносов имел истинный талант в одах, — думал Сумароков, — хоть и не был исправен в стихосложении. Если бы его со мной не стравливали, лучше бы нам обоим было. Что спорить, что делить нам? Слава — она у каждого своя: его — в лирике, моя — в театре…»

Он был настроен миролюбиво и забывал о том, как ревниво спорил с Ломоносовым за первенство, как несправедливо и резко подчас о нем отзывался. О мертвых — или хорошее, или ничего, aut bene, aut nihil, как говорили римляне.

Только в Зимнем дворце притворились, что ничего не случилось. Императрица Екатерина смотрела в придворном театре комедию, а сын ее, повторяя разговоры взрослых, сказал:

— Что о дураке жалеть, он казну разорял и ничего не сделал.

Воспитатель наследника Никита Иванович Панин оставил эти жестокие слова без внимания. Он сам не любил Ломоносова и не мог простить ему дружбы с Иваном Шуваловым.

Екатерине Ломоносов, был не нужен, она разочаровалась в нем как в поэте, не пожелавшем ее похвалить, научные же заслуги покойного были ей неведомы. «Разорял казну»…

Императрица приняла меры предосторожности. Едва Ломоносов испустил дух, как в дом его примчался граф Григорий Орлов, собрал все бумаги, запечатал и отвез к себе. Больше их никто никогда не увидел.

Сумароков единолично владел теперь званием первого русского поэта, — первого, но не единственного. Писали и печатались молодые стихотворцы из Московского университета, которых собрал вокруг себя Михайло Матвеевич Херасков, — Ржевский, Нартов, братья Карины, братья Нарышкины. Старик Тредиаковский издал «Тилемахиду» — огромную эпическую поэму, перевод «Приключений Телемака», сочиненных французским аббатом Фенелоном. Сумароков читал эту книгу и негодовал на переводчика за дурной слог и неверное стопосложение. А может быть, сердился на Тредиаковского за прошлые доносы, каверзы да эпиграммы, особливо за самую краткую и обидную:

Некий Лукин, служивший у кабинет-секретаря Елагина, издал два тома своих сочинений и переводов, задевших Сумарокова. Лукин упрекал, что в комедиях его мало сходного с российскими нравами: «Как может русскому человеку, делающему подлинную комедию, прийти на мысли включить в нее нотариуса или подьячего для сделания брачного контракта, вовсе нам неизвестного… И какая связь тут будет, если действующие лица так поименуются: Оронт, подьячий, Фонтицидиус, Иван, Финета, Криспин и нотариус!»

Сумароков не думал, что на театре нужно показывать русские обычаи, — не в них заключена суть пьесы. На сцену попа не выведешь — духовная цензура не пропустит, венчание можно заменить брачным контрактом, беды не будет, если верно главное — высмеян старый купец, который женится на своей воспитаннице, не желая отдать в чужие руки ее приданое. Иван или Криспин, Тресотиниус или Злораден — все они и везде одинаковы, и зрителю важны не их имена, а характеры.

Летом 1766 года объявилась новинка — комедия «Бригадир». Привез ее из Москвы молодой автор Денис Фонвизин, переводчик Иностранной коллегии. Он читал пьесу мастерски, его слышал граф Григорий Орлов, и вслед за тем Фонвизин был приглашен во дворец. Начал он читать комедию робко, но вскоре приободрился и блеснул искусством. Императрица похвалила комедию, и на Фонвизина посыпались приглашения читать в домах петербургских вельмож.

Никита Иванович Панин встретил автора в парке Петергофского дворца и первый ему представился.

— Слуга покорный, — сказал он, — поздравляю с успехом. Ныне во всем Петербурге ни о чем другом не говорят, как о комедии и чтении вашем.

Фонвизин смущенно выслушал комплименты. Панин пригласил прочесть комедию великому князю.

— Государыня похваляет сочинение ваше, и все вообще очень довольны, — добавил он.

— Но я только тогда совершенно доволен буду, когда ваше сиятельство удостоите меня своим покровительством, — вежливо ответил Фонвизин.

Он поспешил по зову Панина во дворец, был усажен за обед в компании обычных гостей великого князя и после кофе прочел свою комедию. Слушатели — и Сумароков с ними — от души хохотали.

Никита Иванович заметил:

— Я вижу, что вы очень хорошо нравы наши знаете, ибо бригадирша ваша всем родня. Никто сказать не может, что такую же Акулину Тимофеевну не имеет или бабушку, или тетушку, или какую-нибудь свойственницу.