Александр Западов - Забытая слава

Сумароков подскочил к Синаву, потряс его за плечи, оттолкнул, бросился к Трувору — тот убежал за кулисы. Он остановился, провел рукой по лбу, криво улыбнулся и побрел прочь, шаркая подошвами по настилу подмостков.

В театре стало тихо.

— Ничего, — сказал Салтыков, — к завтраму Элиза проспится и сыграет эту трагедию. Подумаешь, какие нежности! Уж и пошутить нельзя.

Он был все же несколько смущен.

Сумароков, закрыв ладонями лицо, плакал от обиды и злости, прислонившись плечом к спинке бутафорского трона.

Назавтра «Синава» играли, как приказал фельдмаршал. Спектакль провалился.

Сумароков не поехал в театр. Он сидел дома и писал элегию:

Он потрогал под камзолом грудь, как будто и вправду ощущал прикосновение чьих-то хищных зубов, привычным движением плеснул в стакан водку из полуштофа, выпил, понюхал табак и продолжал:

Сумароков вытащил из ящика стола письмо фернейского старца и положил перед собою.

Лицо его сморщилось, как будто он в самом деле собирался заплакать.

Сумароков поставил точку и перечитал написанное. Стихи, конечно, печатать нельзя, но и в рукописи они получат известность. Можно было бы послать элегию государыне, однако вернее написать, ей в прозе. И не откладывая, чтобы упредить доношение Салтыкова.

Так он и поступил. Но не ограничился одним письмом, а послал их дюжину. Болезненная чувствительность делала Сумарокова необычайно восприимчивым к любой мелочи, касавшейся его драматических сочинений и театра. Он забывал о спокойном коварстве августейшего адресата и одно за другим отправлял возбужденные письма, жалуясь на графа Салтыкова, на московскую публику, на пренебрежение к себе, напоминал о своих заслугах и грозил положить перо.

Он писал:

«И повару досадно, когда у него подаваемое на стол кушанье напортят, и трагедия, недожаренная или пережаренная, много вкуса теряет. Пьесы театральные не ради чтения сочиняются; так много славы погибает тогда, когда они мерзко играются…

Разве мне, поработав ради славы, приняться за сочинение романов, которые мне дохода довольно принести могут, ибо Москва до таких сочинений охотница? Но мне ли романы писать пристойно, а особливо во дни царствования премудрый Екатерины, у которой, я чаю, ни единого романа во всей ее библиотеке не сыщется? Когда владеет Август, тогда пишут Виргилий и Овидий и в почтении тогда «Энеида», а не Бовы-королевичи. А я и Бовою, выданным от себя, не обесчещуся, хотя и немного чести присовокуплю. А еще лучше, ежели я стану сочинять «Тысячу и одну ночь», или, по крайней мере, писать высокопарные оды, думая:

Или:

Или:

Я ради того мешаю дело с бездельем, дабы Вашему, всегда в ваших делах упражняющемуся духу, мелкостию, говоря о ней важно, не принести докуки…»

Екатерина письма частью читала, частью слушала краткое изложение их в докладах Козицкого и недоумевала по поводу горячности Сумарокова.

— Напишите ему, — указала она в записке Козицкому, — что письма его мною получены, что я на них ответствовать не буду, для того чтобы копии с оных писем ему не наносили снова досады, и что, впрочем, желаю ему здравствовать, а не лишиться жизни, здравия и ума, как он то пишет ко мне.

Однако столкновение Сумарокова с главнокомандующим заставило императрицу вмешаться и принять сторону Салтыкова. Она выразила недовольство поведением Сумарокова и приказала ему впредь исполнять повеления московских начальников.

Получив пакет из Петербурга, Сумароков с горестью узнал, что его протест по поводу «Синава» отвергнутой поехал искать сочувствия к Михайле Матвеевичу Хераскову. Он тем более рассчитывал на внимание, что Херасков тоже подвергся немилости.

Наставник литературной молодежи, руководитель Московского университета, Херасков был видным масоном. Екатерина подозревала, что масоны могут быть пособниками Павла Петровича в его притязаниях на российский престол. Поэтому она сочла за благо перевести Хераскова поближе к себе, чтобы чаще приглядывать, и назначила поэта вице-президентом Берг-коллегии, ведавшей горной промышленностью.

Херасков ничего не понимал в горном деле, но был не одинок в таком служебном положении. Певчий Алексей Разумовский ведь состоял же фельдмаршалом русской армии, хотя по этой своей должности не занимался ничем! Главное в том, чтобы удалить Хераскова из университета.

Когда вошел Сумароков, Херасков укладывал в ящики библиотеку. Елизавета Васильевна подавала ему книги, обтирая каждую пыльной тряпкой.

Сумароков сообщил о письме, полученном от Козицкого, и описал свою ссору с фельдмаршалом Салтыковым.

— Государыня изволила сделать мне выговор. Дескать, автору делает честь, что фельдмаршал похотел увидеть его трагедию, и было пристойно удовольствовать в том первого на Москве начальника. А дальше пишет: вы, мол, более других знаете, сколь много почтения достойны заслуженные славою и сединою покрытые мужи, и для того советую вам впредь не входить в подобные споры, через что сохраните спокойство духа для сочинения, а мне всегда приятнее будет видеть представление страстей в ваших драмах, нежели читать их в письмах.

Сумароков перевел дух и занялся комментарием.

— Вот как, видите ли: надо исполнить приказ. Да разве фельдмаршал стоит над законом, а не законы над ним? Пускай он главный начальник Москвы, но музы не в его власти. Какое он имеет право ставить мои сочинения в театре по своей воле? Это мои пьесы, и они принадлежат мне. Я уважаю высокое место, которое занимает фельдмаршал, но в рассуждении муз я себя уважаю более, нежели его.

Херасков грустно улыбнулся.

— Музы нас любят, а земные боги не всегда жалуют, — молвил он, показывая на ящики с книгами. — Готовлюсь к отъезду в столицу, на новое место служения. Чем сия перемена судьбы вызвана — не ведаю, но высочайшему приказу повинуюсь и не ропщу.