Роман Шмараков - Книга скворцов

– Полно, полно, брат Гвидо, – сказал келарь, – чтобы осудить дурных писателей, совсем не обязательно впадать в их пороки; от заразы надо опрыскивать углы уксусом и уезжать в деревню, а не мыкаться по болотам, где она дышит.

– Говорят, наши дарования подобны плодам, – отвечал госпиталий: – те, что родятся жесткими и горькими, поспевают и становятся сладкими, а те, что от рождения мягки и водянисты, не зреют, а гниют; Бог даст, я еще смягчусь и буду вам сладок, как мало кто другой.

– Если ты не будешь соревноваться с природой в том, кто из вас произведет больше голов Кондиана, – сказал келарь, – и с Фортуной – в том, кто лучше ими жонглирует, и если будешь ставить правдоподобие выше возможности посмеяться над слушателями, я уверен, Бог и люди благословят твое дарование.

– Нечто подобное я слышал от мессера Тебальделло Гараттоне, – сказал Фортунат, – когда он беседовал со мной в Фаэнце.

– Знаю его, – сказал госпиталий: – человек отважный и благородный, но обидчивый донельзя. О чем же вы с ним беседовали?

– Он хотел расписать портик, который только что выстроил, – продолжил Фортунат, – и думал, как бы, не слишком отдаляясь от строгого благочестия, сделать это зрелище занятным для людского любопытства. Я сказал, что художники ради этого смешивают черты женщин и птиц, выводя к жизни все, что их воображение способно сшить воедино, а он засмеялся и сказал, что в вымысле следует держаться сходства с истиной, а не вытаскивать детей из утробы ламии, как говорит Флакк. Я спросил его, что такое ламии, потому что в беседе с образованными людьми следует стыдиться не своего невежества, а желания его сберечь.

– Это чудовище с женским лицом и змеиным телом, которое питается человеческой плотью, – сказал келарь. – Оно обозначает дьявола, как Исаия пророчествует о Едоме: «Там уляжется ламия и обретет покой себе», или ложных проповедников, как у Иеремии: «Ламии обнажили сосцы, накормили детенышей своих».

– Это ночные видения, бывающие от меланхолии, например, у безумных и страдающих полуторадневной лихорадкой, – сказал госпиталий. – Некоторым женщинам кажется, что пока их мужья спят, они со сборищем ламий переносятся на крыльях за море и облетают мир, если же в полете произнесут имя Христово, тотчас рухнут вниз, где бы ни были.

– Мессер Тебальделло об этом не упомянул, – отвечал юноша. – Он сказал: «Вот я тебе расскажу отличную историю, дорогой Фортунат: она научит тебя осторожности с женщинами, а может, и еще чему-нибудь»; и поведал вот что. У философа Аполлония был среди почитателей ликиец Менипп, юноша отменной красоты и здравого разумения. Однажды, когда он в одиночестве шел по дороге за городскими стенами, явилась ему женщина прекрасного вида и, схватив его за руку и по имени называя, принялась говорить, что давно и пылко его любит, и уговаривать, чтобы навестил ее дом: она-де усладит его пением, вином напоит, какого он в жизни не пил, и утолит любовью, в которой его не потревожат соперники. Юноша согласился, пришел к ней на закате, а потом не раз наведывался. Аполлоний, взглянув на него, как новый Поликлет, создал в уме его изваяние, проник в его существо и обратился к юноше с такими словами: «Ты красавец и удочка для красавиц, но сейчас без ума от змеи, а змея – от тебя». Видя его изумление, он прибавил, что эта женщина ему в жены не годится и его не любит. Менипп отвечал, что питает к ней великую любовь, как и она к нему, и намерен сыграть свадьбу без отлагательств. В назначенный день Аполлоний явился на пир и, став перед гостями, спросил: «Где прелестная госпожа, ради коей все собрались?» Менипп указал ему на невесту. «А серебро и золото, и все убранство этих покоев, кому оно принадлежит?» – спросил Аполлоний. «Моей жене, ибо все мое имение – вот», – отвечал Менипп, указывая на свое философское рубище. Тогда Аполлоний обратился к гостям: «Знаете ли вы о Танталовых садах, которые присутствуют, пока к ним не протянешь руку, и не утоляют голода, но лишь напоминают о нем?» – «Знаем, как и о прочих тяготах, – отвечали ему, – из книг поэтов, поскольку в преисподней нам бывать не привелось». «Ну так привел Бог и вас поглядеть на эти сады, – сказал Аполлоний, – ибо все, что вы тут видите и чем готовитесь наслаждаться, – не истина, но один призрак. Послушайте меня! Эта пленительная и уветливая невеста – не человек, но одна из ламий, которые и любострастию привержены, однако сильней всего любят человеческое мясо, потому-то и делают свою любовь устроителем трапезы». Невеста закричала ему, чтоб он убирался, что у них не ждут и не чтут философов, которые несут всякую пустошь, однако в этот миг чеканные кубки, серебряную утварь, ковры с грифами и персами как ветром сдуло, все кравчие, повара и вся челядь исчезла, все протекло пылью сквозь пальцы гостей, остались лишь почернелые стены, поросшие терном, а женщина, упав наземь с воплями, принялась просить, чтоб над ней сжалились и не заставляли свидетельствовать о себе, но Аполлоний был тверд и не отпускал. Тогда она призналась, что хотела откормить Мениппа усладами себе в пищу, ибо у нее в обычае приискивать красивые тела ради их здоровой крови.

– Ну что же, хоть эта история кажется странной, но и она не без поучения, – сказал келарь: – если угодно, мы разберем, что она значит.

– Некоторые из древних считали, что потчевать детей баснями, в которых боги бродят ночью в облике чужеземцев, непростительно, – заметил госпиталий, – ибо платить за послушание тем, что дети станут трусами, а боги – разбойниками, значит очень переплачивать, как тот падуанец, который, катаясь по Бренте, бросал рыбам золотые монеты, чтобы унять свою скуку.

Но тут Фортунат, выглянув в двери, закричал, что скворцы рассеялись и небо чисто. Келарь тотчас заторопился к своим кладовым, госпиталий тоже вспомнил о делах; все поднялись со скамей и разошлись.