Эвелин Энтони - Елизавета I

— Как и Испания, — возразил Уолсингем. — До тех пор, пока её армия занята подавлением восстания в Нидерландах, а казна истощается расходами на содержание этой армии, она не сможет напасть на нас. В настоящий момент Испания нам не грозит, ваше величество, и это наводит меня на ещё одну мысль. Вы просили меня говорить собственным голосом, и я, с вашего позволения, поймаю вас на слове. Мы говорили о внешних врагах, но я полагаю, настало время заняться теми врагами, что живут в самой Англии.

— Продолжайте, — кивнула Елизавета.

— Мне известно о вашем нежелании покарать шотландскую королеву за её преступления против вас и против человечности, — медленно заговорил Уолсингем. — Должен признать, ваше величество, что я согласен с лордом Бэрли и всеми вашими советниками, которые считают ваше милосердие ошибкой. Но если вы не желаете привлечь к суду её, настало время заняться её сторонниками. В мою бытность послом во Франции иезуиты открыли в Дуэ семинарию, единственное назначение которой — учить изменников-англичан на католических священников. Эти люди вернутся в Англию, чтобы пытаться возродить свою религию и строить против вас заговоры. С тех пор как вы издали закон, провозглашающий государственными преступниками тех, кто ходит к мессе и носит римскую сутану, их число возросло. Они опасные фанатики, и смерть их не страшит.

— Нескольких из них уже поймали, — перебила королева. — И что же вы предлагаете: если человека не останавливает ни виселица, ни даже страх быть выпотрошенным заживо, что ещё с ним можно сделать?

— Ничего. Но нужно посулить такую же кару любому англичанину или англичанке, который предоставляет ему убежище или не доносит на него, если он скрывается по соседству. Паписты в Англии — это кинжал у вашего горла, ваше величество. Вы слишком долго обращались с ними чересчур мягко. Штрафов и нескольких казней недостаточно. Их нужно выслеживать и уничтожать.

— Вы, я вижу, религиозный человек, — заметила Елизавета, и её ирония заставила его покраснеть. — Однако если вы намерены служить мне, вам не следует путать догматы веры с политикой. И не предполагайте, будто я страдаю подобной близорукостью. Я заявляю вам, как ранее говорила Бэрли, что мне всё равно, читает ли человек молитвы по-английски или по-латыни, и думаю, Богу, которому он молится, тоже нет до этого дела. Но если тот человек, что молится по-латыни, представляет собой угрозу моему тропу, ему придётся сменить язык своих молитв, если только он хочет остаться в живых, чтобы молиться дальше вообще. Половина из тех, кто поднимает вой насчёт папистов и требует, чтобы я перерезала католиков, при моей сестре сами были папистами. Мне известно, что вы не из таких. — Она подарила его мимолётной улыбкой. — Вы человек того же склада, что и эти семинаристы из Дуэ, нравится вам это слышать или нет. Но я уважаю людей такого склада и хотела бы, чтобы они были на моей стороне, а не против меня. Вы разумный человек, господин Уолсингем, и к тому же дальновидный. Если я предоставлю вам решать проблему этих изгнанников-католиков, как вы поступите?

— Я пошлю шпионов во Францию и установлю надзор за всеми английскими портами. Я создам целую армию соглядатаев, которые будут разузнавать всё о каждом путешественнике, который приезжает к нам в страну, о каждом новом человеке, который появляется в городах и деревнях, о каждом отпрыске известных папистских семейств, который возвращается к себе на родину. Я пообещаю этим осведомителям награды и буду их исправно выплачивать, и не пройдёт и полугода, как наши тюрьмы заполнятся до отказа.

— Осведомители обходятся дорого, как и система разведки, которую вы предлагаете, — сказала Елизавета. — Мне это не по карману.

Уолсингем поднял на неё глаза. Она увидела горящее в этих бледно-зелёных глазах холодное пламя фанатизма и подумала, что при всех своих талантах этот человека ей не нравится и не понравится никогда.

— Это по карману мне, ваше величество. Я богат и оплачу все расходы за собственный счёт.

— Я вижу, что Бэрли подобрал мне того, кого нужно, — сказала Елизавета. — Можете приступать к исполнению ваших обязанностей завтра.

Она не протянула ему руку.

— Прощайте, господин секретарь.

Начало февраля 1579 года было снежным, и в парке, окружавшем тюрьму Марии Стюарт в Шеффилде, намело такие глубокие сугробы, что никто не мог посещать её в течение почти двенадцати дней. Поскольку в доме было очень холодно, покои шотландской королевы были увешаны гобеленами и драпировками, а Шрусбери переставил большую часть своей мебели в её апартаменты, устроив узницу по возможности с комфортом.

Мария Стюарт привязалась к графу Шрусбери; она даже радовалась, когда компанию ей составляла его жена, чью благосклонность удалось купить лестью и небольшими подарками. Графиня Шрусбери была необычайно волевой и энергичной женщиной, одержимой приобретательством; Мария про себя считала её ужасной брюзгой. Когда графиня была в хорошем расположении духа, она приходила к своей узнице и развлекала её последними сплетнями о Елизавете; Марии, которая столько лет боролась с этой изворотливой женщиной и ни разу не победила, каждое порочившее её слово доставляло истинное наслаждение.

Графиня Шрусбери рассказывала о страсти Елизаветы к нарядам и о безвкусных модах, которые она ввела; она потешалась над привычками королевы музицировать и танцевать, над её манерами за столом, а главное — над романами с придворными. Её отношения с Лестером давно перестали кого-либо шокировать; она уже не позволяла ему входить к себе в спальню и помогать одеваться, но зато запиралась вдвоём с сэром Кристофером Хэттоном, а чем они занимались наедине, не поворачивался язык рассказать даже у графини Шрусбери. Однако она преодолела свою нерешительность и рассмеялась, когда увидела, что шотландская королева покраснела.

— А теперь, — сказала графиня, — она завела себе новую игрушку — мосье Симьера. Можете ли вы себе представить, ваше величество, насколько развратна эта женщина, если она вступила в предосудительные отношения с человеком, которого прислали для переговоров о её браке!

— Не могу, — холодно сказала Мария. Она не могла себе представить, чтобы какая-либо женщина могла желать физических знаков внимания со стороны мужчины. Она задалась вопросом, не захотелось ли Елизавете поумерить свой извращённый аппетит, если бы её заперли в той комнате в главной башне замка Данбар, куда потом пришёл Босуэлл... На мгновение она закрыла глаза и попыталась отогнать это воспоминание. Босуэлл мёртв; в тюрьме он сошёл с ума и провёл последние годы жизни прикованным, как зверь, цепью к каменному столбу; он расхаживал взад и вперёд по собственным испражнениям, рвал руками своё тело и бредил вслух о прошлом. Вначале она любила его, а потом возненавидела такой же лютой ненавистью, какой, насколько ей было известно, ненавидел он её, и всё же, представляя себе, какие ужасные муки должен был он испытать в заточении, была рада, что смерть наконец избавила его от этих мук.