Вольдемар Балязин - Правительницы России

— Первая ласточка! — чему-то улыбаясь, сказал Глинский, узнав о случившемся. И добавил загадочно: — Она, конечно, погоды не делает, но приход весны предвещает. И весна скоро придёт! — воскликнул вдруг Михаил Львович и по стародавней привычке ударил кулаком по столу, подкрепляя сказанное сильным и энергичным жестом.

И было и в голосе, и в повадке Михаила Львовича нечто такое, что жило в нём с давних пор, когда бродил князюшка по туровским лесам и задумывался о великих делах и геркулесовых подвигах.

А в середине января 1534 года, на сороковой день после смерти Василия Ивановича, явился на поминки ещё один брат покойного — Андрей. Однако не печаль по усопшему привела его в Москву: он намеревался признать за ним права на Волоколамск и иные грады и веси, коими благословил его покойный брат и завещал их ему в духовной грамоте.

В день поминок Андрей о том ни слова никому не сказал: тризна по усопшему не терпит мирской суеты, она требует раздумий о душе и благочестивых речей. А какое благочестие, когда помыслы направлены на стяжание? И потому Андрей держал заветный разговор в уме, а сердцем говорил с ушедшим в лучший мир старшим братом.

Уходя с тризны, он попросил невестку, великую княгиню Елену Васильевну, принять его завтра по родственному делу. Елена стрельнула бесовскими глазами: «Приходи, родственничек, к обеду, поговорим». И ушла, прихватив тонкими длинными пальцами не по-нашему сшитую понёву. Андрей, заявившись в каменный кремлёвский дворец, прошёл в покои Елены и, увидев собравшихся у неё гостей, заробел: всё тут было не как в прочих московских домах. И сам стол был как не у людей — круглый, и сидели за ним семейно: Елена Васильевна рядом с Иваном Фёдоровичем Овчиной, братья Елены — Михаил да Иван с жёнами же, и родная сестра Овчины, по мужу Челяднина, мамка младенца Ивана, теперь уже Великого Московского князя Ивана Васильевича, без супруга, а двое — Дмитрий Бельский и Фёдор Мстиславский — были без жён. Да ещё и он, Андрей, уездный князёк, пришедший попрошайничать у богатых и сильных, тоже явился сам-один.

Когда Андрей Иванович шёл через соседние палаты, он слышал смех собравшихся и оживлённый разговор, судя по всему, весьма занятный для всех. Но как только он показался в дверях, и смех прекратился, и разговор оборвался. По лицам Елениных гостей Андрей Иванович понял: о нём судачили приглашённые, над ним, стало быть, и смеялись. И, догадавшись, от обиды и негодования вспыхнул. «Эвона что творится, — подумал Андрей с удивлением, испытывая неловкость и смущение, — совсем Елена стыд потеряла. Не только с Овчиной на глазах у всех милуется, но и баб вровень с мужиками за один стол собрала».

Елена, как бы угадав его мысли, сказала с лукавой льстивостью:

— Проходи, дорогой гостенёк. Садись, где приглянется: за круглым столом местничать не приходится — здесь все равны. И, победно оглядев собравшихся, повернулась к Овчине — ловко-де я его зацепила.

Князь Андрей сел рядом с Бельским. Руки у него дрожали, во рту пересохло. «Ах ты блудная, — подумал он с неуёмной злобой, — над кем смеяться собралась?» И, смиряя гнев, сказал как мог спокойнее:

— Я ведь зван тобою не был. Сам вчера напросился. Потому и засиживаться не стану. Скажу, зачем пришёл, да и уйду прочь.

Елена дурашливо вскинула вверх руки, рукава не нашего покроя кофты упали почти к локтям, обнажив дивной красоты нежные запястья.

— Что за счёты, деверёк! Садись — не чинись!

Овчина, не скрывая злобного лукавства, проговорил громко:

— Деверь невестке — завсегда первый друг.

Андрей Иванович встал:

— Я не просителем к тебе, Елена, пришёл. И вижу теперь, что и не гостем. Я здесь затем, чтобы ты сказала своим волостелям, из моих городов, какими меня мой покойный брат благословил, ехать вон. И весь Волоцкий уезд, как то в духовной грамоте брата моего прописано, велела бы мне отдать.

Елена опустила глаза. Затем сказала:

— Я, Андрей Иванович, сирая вдовица. Государство покойным мужем моим не мне завещано, а сыну моему — великому князю Ивану Васильевичу.

— Что же, прикажешь мне у несмышлёныша земли мои просить? — наливаясь злобой и кровью, просипел князь Андрей.

— Если двенадцать лет подождёшь, пока вступит великий князь в совершенный возраст, то можешь и у Ивана Васильевича просить, а если тебе уж совсем невтерпёж, то бей челом боярам, коих покойный брат твой оставил блюстителями государства Российского.

— Мне, Рюриковичу и Палеологу — челом бить?! — закричал, сорвавшись, князь Старицкий. — Мой отец и старший брат были великие государи всея Руси! Мой дед был византийским императором! И я стану перед Федькой Мишуриным и Петькой Головиным шапку ломать! — Андрей Иванович, не прощаясь, потеряв всякую степенность, почти побежал к двери.

И услышал, как вслед ему Елена крикнула:

— Захочешь Волоколамск получить — поклонишься!

А Овчина добавил — как нож в спину воткнул:

— Император Старицкий — Андрей Палеолог!

Надежда у Андрея был одна — крамола и заговор. Первого попытался он сманить Глинского, которого вскоре после смерти Василий Ивановича обошли Дмитрий Бельский и Фёдор Мстиславский, да и тех подмял под себя любодей Овчина, ставший и первым боярином в думе и конюшим — командиром дворцовой конницы. Однако Глинский на сговор не пошёл. Тогда князь Андрей с тем же намерением поехал к своему племяннику Дмитрию Бельскому, но и тот его не поддержал.

А два его других племянника — Семён и Иван Бельские — подкрепили князя Старицкого. К ним вскоре примкнул и наместник Новгорода Великого Михаил Семёнович Воронцов, и напоследок — Глинский, переменивший своё первоначальное решение и примкнувший к Андрею с тремя недавно пришедшими на службу в Москву западно-русскими князьями — Ляцким, Воротынским и Трубецким. Они задумали захватить Кремль, когда Овчина с войсками уйдёт на Оку встречать татар.

Был назначен и день мятежа — 25 августа 1534 года.

Но Овчина был извещён о задуманной крамоле и, повернув часть войск от Серпухова, повёл отряд к Москве. Действуя быстро и решительно, он арестовал главных заговорщиков. Елена не пощадила никого. Даже родного своего дядю — Михаила Львовича велела оковать многопудовыми целями и надеть на голову тяжёлую железную шапку. Ему не давали есть, а воду подносили, чтобы подольше продлить мучения. И он — семидесятилетний страстотерпец — умер 15 сентября 1534 года, на сороковой день после начала мучительной казни.

Заговор полесского кондотьера, намеревавшегося стать не менее чем московским Цезарем, был подавлен быстро, беспощадно, однако же лишней крови пролито не было. Главный заводчик умер от голода и жажды, раздавленный многопудовыми железными оковами.