Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

— Рудное дело поднимати и на европейский манер заводы ставити, а воеводам с тех заводов в десятину имети.

— По умному разумению инока Тимофея Чудовского, создавати на Руси академии, хде детей боярских и дворянских будут обучати житейской мудрости и другим знаниям, но для энтого нужна власть твёрдая, в единых руках.

Говорили ещё о многом, но ничего не решили. К вечеру Ромодановские, Трубецкие, Вяземские и Алмазовы оставили митрополита. Долгоруковы и Голицыны ещё что-то тайное долго обсуждали со святителем Иовом и ночевать остались в его доме. Впоследствии они окажутся теми, кто первыми крикнут царевича Петра на царство по смерти его брата.

Зима пришла ранняя, до времени. Пушистый белый снег засыпал землю. Из Кремля снег вывозили на санях и ссыпали в Москву-реку, которую лёд ещё не сковал.

Наталья Кирилловна в своих покоях с братом Львом мирно вели беседу. В ногах на ковре играли царевич Пётр и царевна Наталья. С тех пор как вернулся Никита Зотов, Петра отвлекали занятия на письмо и чистописание, к которому он явно не стремился, на философию, латинский и греческий языки, древнюю литературу, риторику и многое другое. Лишь математика и отечественная история увлекали царевича. Военное дело стараниями царевны Софьи ему не преподавали, хотя Ромодановский рекомендовал царю для этого дела генерал-порутчика Косагова.

Наталья Кирилловна взяла с подноса любимое мочёное яблочко и, откусив кусочек, повернула голову к брату:

— Бояре последнее время зачастили, приходють, на Петрушу любуютси. Аки с государем плохо стало, вспомнили, а то шесть лет никому не нужны были.

— Может, теперича испросити у государя возвращение братьев? — зашевелился в кресле Нарышкин.

— Нет, Левушка, потерпи, рановато.

— Ну хоша бы послабление како-никако.

— Ты думаешь, у меня о братьях сердечко не ноет? Ноет. Да кабы хужее не содеять. Софья через Толстых стрелецких полковников привечает, Щегловитого, Проскурина, деньгами одаривает. Те деньги ей Васька Голицын да Милославские дают, и деньги не малые. Солдатские полки от Москвы отведены, а в стрелецких ныне порядку нет, а царь того не замечает, того и гляди, бунт будет. Не к добру всё энто.

Нарышкин закивал головой:

— Толстые, да, старые пройдохи, триста тридцать лет Русь баламутят [163] Толстые... триста тридцать лет Русь баламутят... — Дворянский род ведёт своё происхождение от золотоордынского выходца Тенгри, крестившегося под именем Леонтий. 15 мая 1682 г. Толстой вместе Александром Милославским сообщили бунтующим стрельцам, что Нарышкины «извели» царевича Ивана, после чего стрелецкие полки двинулись к Кремлю. , и усё чистыми выходят.

Наталья Кирилловна взяла следующее мочёное яблоко и протянула брату.

— Ты же знаешь, Наташа, я энту размазню не люблю.

Царица ничего не ответила. Последнее время брат был чем-то средним между стражем и придворным её сына. Куда бы ни пошёл царевич Пётр, за ним всегда шли Никита Зотов, Тихон Стрешнев и Лев Нарышкин, теперь уже привыкшие исполнять волю царевича, словно монаршую.

Наталья Кирилловна медленно съела второе яблоко, наблюдая за тем, как сын отыграл у сестры ещё несколько денежек. Простая душа Наташа, так всё брату отдаст, больше не в Романовых, а в Нарышкиных. Не то, что Пётр, который, говорят, похож на боярина Никиту Романовича, своего прапрадеда, чья парсуна в покоях царя Фёдора Алексеевича висит.

Даже во вдовьем наряде Наталья Кирилловна была молодой и красивой женщиной. Смерть мужа и младшей дочери, нападки царевен, отчуждение от двора и ссылка братьев сказались на её здоровье и душевном состоянии, однако она не стремилась мстить обидчикам, сохранив, единственная из женщин царской семьи, величественный вид. Правда, одно время она пала духом, но как ей стали передавать письма от Матвеева, вновь воспряла и думала теперь лишь о том, чтоб с её последней радостью — сыном Петенькой — ничего не случилось.

Двор её не был столь пышным, как царский, и не столь набожным, как царевича Ивана, однако вокруг неё были люди проверенные и надёжные. Вначале она не доверяла присланному царём учителю, дьяку Никите Зотову, но с тех пор как письма от Матвеева и Василия Тяпкина стали попадать к царице через Зотова, она даже возвела его в чин стольника царевича, что сделала и для думного дворянина Тихона Никитича Стрешнева, явно отбившегося от своей семьи, которая в большинстве своём поддерживала царевен и Милославских. Все три придворных: Лев Кириллович Нарышкин, Тихон Никитьевич Стрешнев и Никита Моисеевич Зотов — зачастую и спали рядом с покоями царевича. Причём перед сном Зотов рассказывал Петру о каких-нибудь событиях из жизни его отца. О взятии Полоцка, о походе к Смоленску, о присоединении Украины, о пышной его свадьбе с Натальей Кирилловной. Подчас и сама царица слушала эти истории. Она вспоминала мужа, иной раз глаза её начинали блестеть, но лишь очень редко она не сдерживала слёз. И вот после всех этих историй ей неожиданно захотелось побывать там, куда одно время совсем не хотела ехать и где когда-то была счастлива, и она вновь обратилась к брату:

— Левушка, ты бы взял людей, съездил в Преображенское, навёл порядок в тех покоях, в коих я с мужем моим государем Алексеем Михайловичем жила. Мы туды бы по-тихому на недельку съехали. Нихто про то бы и не проведал. Щас вроде всем не до нас.

— Ладно, завтрева и съезжу. А людей на обстрой у князя Григория Ромодановского возьму, тогда точно нихто не проведает.

Нарышкин поднялся и оставил покои царицы. Вечером его карету холопы Милославского видели возле терема Ромодановского, но зачем он приезжал, так и не прознали.

Ещё не было и середины ноября, а снегу навалило как на Рождество. Москва-река встала. Торговля затихла. Притихли и первые недовольства среди стрельцов. Хотя стрельцы жили по домам с семьями, каждый полк имел свою небольшую казарму. Последнее время Андрей Алмазов всё свободное время ходил по этим казармам. Как бывший стрелецкий сотник, пил с сотниками и полусотниками, и даже с некоторыми стрелецкими головами. Беседовал обо всём и ни о чём, словно от безделья шлялся по кабакам, но видел, что некоторые старые товарищи сторонятся его. Чем больше он был среди стрельцов, тем серьёзнее становился. Лишь под самый вечер Андрей вернулся домой еле волоча ноги. Кормилица с женой встретили его у крыльца криком:

— Штой-то ты зачастил, ирод, вторую неделю пьёшь!

— Цыц, бабы, забыл вас спросити, што мене деять.

Оксинья посторонилась, зло выпалив:

— Тама тебя друг дожидаетси. Ещё утром пожаловал.

— Хто?

— Да энтот твой, Ванька Румянцев.

Андрей пьяно заулыбался:

— Каки кстати, будет с кем ещё выпить.

Шатаясь, он поднялся на крыльцо и вошёл в дом.