Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Артамон Сергеевич вышел в домашней одежде, сладко потягиваясь и зевая.

— Ну што, проведал про нашего пана Кунцевича?

Андрей мотнул головой:

— Посланный он гетманом Собеским, но не с умыслом протеву государя, а наоборот. Хоненко с Собеским боятси готовящихся к войне турок. Собеский понимает, што Польше одной протеву турок не потянути. И с того у них большой расчёт на святую Русь. Прознав про болезню государя нашего, Собеский и послал лекаря-попа Кунцевича по нас, хоша свой государь вельми нездоров. И подлечить, и, дай Бог, што проведати. Собеский интересы Польши выше здоровья ихнего государя ставить. Ротмистр Ярембский меж ими посыльным был, до вчерашнего вечера, пока его случаем во подземном ходе не присыпало.

Матвеев с любопытством посмотрел на Андрея.

— А на Москве Ярембский обретался у священника церкви Покрова, што в слободе перекрёстов. У священника того дед из Польши выехал, хоша и православный, а душой с ляхами.

Матвеев на мгновение задумался:

— Значит, главы польского сейма тожа уверены, што султан турский приведёт свои орды в Подолье. Всё то сильно плохо. — Матвеев присел на стул с гнутыми ножками. — Не ведаю, што к лучшему, а што к худшему.

Андрей тоже пододвинул к себе немецкое изделие, но, покосившись на тонкие ножки, садиться не стал.

— В последний раз ты мене пенял, што у тех волостях, где Стенька гулял, сильно правёж противу усех помыслов Божьих, вот и поедишь туды думным подьячим, с царевай грамотой, сам во всём и разберёшься.

— А што, Артамон Матвеев, думать мене Милославским спужать, и поеду со словом царя, и грызца буду.

Матвеев отвернулся от Андрея, но увидел в зеркале отражение его возбуждённого лица.

— Ну и нагрызай себе неприятности сам, без мене. — Затем, поколебавшись, добавил: — Мужик присухи твоентовой хамовнической, упившись, возвращался до дому, чуть не попал под карету боярыни Волынской, коя ведома за царёв пошив и рукоделья, и когда та стала пенять ему непотребный вид, заявил ей, што усё ейные мастера в подмётки не годятся евойной жене. Холопы боярские, обозляси, немного помяли-поучили ево, да пересторалися. Ночью он возьми да помри. А боярыня Волынская, и впрямь раздобыв и посмотрев на работу твоей присухи, признала, што мастерица отменная, взяла в голову удумати закрепу на ту жёнку себе в крепостные холопки.

Неожиданно для Матвеева Андрей упал перед ним на колени и взмолился:

— Артамон Сергеевич, укажи боярину Василию Семёновичу Волынскому, штобы угомонил свою жёнку, тебе он послушает. А коли я вмешаюси, таки он из родовой спесивости в противовес содеет. Век тебе послушником буду, коли убережёшь Алёну от холопства.

— Ты энто брось, встань с колен.

Андрей поднялся.

— Я таки и думал, што ты ту бабу из башки не выкинул, — продолжал Матвеев. — Волынскому я укажу, но штобы ты сяводни с Москвы съехал и возля ея дома штобы тебе не зрили. Царскую грамоту тебе Сивой принесёт. Ступай.

Невыспавшийся и уставший Андрей вышел из палат Матвеева понурый, с опущенной головой.

«Што содеять, што удумать», — крутилось в его голове. Но что сделать, он не знал и сам.

Всё утро царевич Фёдор, не занятый учением и борясь со скукой, бродил по теремам, побывал в челядне, где девки, сидя у станков, ткали с однообразным щелканием, нажимая на подножки и подбивая очередной ряд и перекидывая челноки вправо-влево, сопровождая работу негромким пением. Фёдор походил между станов, посмотрел на натянутые полотна, выслушал умильные бабьи похвалы своему лику, вдруг замер. Незнакомая ему молодица ткала покрывало с незатейливым изображением. Маленький, пушистый жёлтый цыплёнок мечется по лужайке в ужасе, а огромный коршун кружится над ним. Края покрывала украшали старовладимирские узоры, кои ткались ещё в домонгольской Руси. Нужно было быть знакомым с рисунками в древних летописях, чтобы сплести столь сложные переплетения. Невероятно, чтобы эта миловидная молодица была знакома со столь редкими и малодоступными книгами.

— Я ранее тебе тута не видел, — обратился царевич к молодице.

— А я здеся лишь второй день, государь-царевич. По повелению стольника Артамона Сергеевича Матвеева взята в царёвы швеи, — с поясным поклоном отвечала та.

— А откель ты знаешь столь сложно переплетённый рисунок?

— Сей узор мене показал стрелецкий сотник Андрей Алмазов.

— Как-звать тебе?

— Алёною, государь-царевич.

— А хотелось бы тебе, Алёна, ещё краше содеять?

— Кто-ж того не желает.

Фёдор поманил молодицу за собой, и Алёна пошла, не противясь царской воле. Опираясь на посох, он вёл Алёну по палатам, в которые её бы никогда не впустили, и показывал резьбу по камню, по кости, по дереву. У той от невиданной красоты разбегались глаза и перехватывало дыхание. Он повёл её в палаты, где работали золотых дел мастера, и Алёна впервые так близко увидела расписанные золотом оплечья, испещрённые мелкой чеканкой широкие браслеты и ожерелья с крупными драгоценными камнями. Фёдор с важностью, отвлекаясь от скуки, поведал Алёне, какой драгоценный камень отчего уберегает.

Царевич повёл швею в помещение, где расшивали жемчугом покровы и парадные одеяния, от сафьяновых сапог до царских барм, затем в своих покоях показал недавно подаренный купцами гобелен, на котором был изображён голландский «князь Вилим».

Алёне при виде гобелена её собственная работа показалась столь невзрачной, что она покраснела от стыда, а царевич лишь сказал:

— До дивного чудно, а нам такие содеять нельзя, противу всех канонов православия.

Фёдор сам отвёл Алёну обратно, часто стуча посохом, а следом по Кремлю неслась весть, что с царевичем творится чудное, на простолюдинку обратил внимание, водил её полдня по расписным палатам и поведал ей такое, что той и знать не положено. Будь царевич Фёдор лет на пять, шесть постарше, Алёну бы оплели такими сплетнями, из которых бы ей до конца своих дней не выпутаться.

Русь, сколь ты велика! Когда Андрей уезжал из Москвы, там уже лили промозглые осенние дожди. Слякоть и грязь. А тут, недалеко от Астрахани, тепло, даже ночью можно спать на палубе баржи.

Все знали, что разинские есаулы ещё держали Астрахань в своей власти, но падения города под натиском войск воеводы боярина князя Ивана Богдановича Милославского ждали со дня на день.

Андрей накинул кафтан на плечи. В голове проносились воспоминания о первой поездке сюда. Сивой спал невдалеке, даже негромко похрапывал. Андрей всё глядел и глядел вдаль.

Город и воинский стан показались одновременно. Больше всего поразил Андрея обугленный остов корабля «Орёл». «Медведь» и «Царёва» сгорели почти полностью и затонули, но «Орёл» лишь обгорел. Впоследствии его отволокут в одну из проток, где он прогниёт ещё добрых полвека.