Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

По всей толпе раздались крики ужаса и одобрения одновременно. Боль, переживания, досада, злость и обида — всё слилось в этом крике. Площадь гомонила, люди не расходились.

Выпавший в начале октября снег не сошёл, но и настоящие холода не наступили. Воздух был пронизан сыростью, что не приминуло сказаться на больных ногах царя Алексея Михайловича и царевича Фёдора Алексеевича. У царя они распухли, а у царевича нестерпимо ломили непроходимой болью, и Фёдор до слёз сжимал зубы. Царевич все дни проводил в постели. Воротынский хоть больше и не был боярином двора царевича, но приходил к нему ежедневно. Одиннадцатилетний ребёнок мужественно превозмогал сильную боль, и лишь неожиданно наворачивающаяся время от времени слеза на его лице говорила о нестерпимости её. Но и здесь ни звука, ни стона.

Царевич рукой поманил Воротынского:

— Ну што, князюшка, нудно бытии возля хворого?

— Да што ж энто ты тако говоришь, государь-царевич мой Федюшка. Тебе, сыну и внуку царей российских, тако и в голову не должно приходить.

Фёдор, хоть и со слезами на глазах, рассмеялся. Грузный Воротынский тоже заулыбался.

— У мени, государь-царевич, ести один старый сотоварищ, который с помощью одной ворожеи лечит ломоту в костях сухим паром на травах, и такогу пару в кремлёвских мыльнях нетути.

В семнадцатом веке в болезни русский человек в основном прибегал к спасительной силе животворящего креста: Бог дал болезнь, даст и подмогу. Пост, молитва, молебен во здравие считались надёжными средствами. Нуждаясь в помощи, взывали к святым, отвечающим за те или иные хвори. Если кто-то уж совсем слёг, молебен в Успенском соборе. Чудодейственной силой обладали мощи святых — к ним припадали как цари, так и толпы страждущих. Иорданская вода и нательные крестики, доставленные богомольцами от разных святых мест, тоже давали надежду на скорое избавление от недуга.

Врачевание на Руси подразделялось на праведное, освящённое, сосредоточенное вокруг монастырей и знахарско-ведунское, унаследованное от времён языческих. Народ признавал за волхвами немалую врачевательную силу, пусть и весьма тёмного характера. Знахарей, ведунов, бабок-шептуний церковь преследовала. Патриарший указ гласил: «Не держати в волостях ни волхвей, ни баб-ворожей, иначе с сотского и с каждых ста человек взяти пени десять рублей, волхва же и бабу-ворожею, бив да ограбив, выбити из волости». И хоть на Москве со времён Ивана Третьего при дворе содержался штат иностранных лекарей, но бабы-ведуньи порой добирались и до царских покоев.

Боль в ногах царевича была столь нестерпима, что Фёдор почти сразу согласился на предложение князя Воротынского. Быстро облачённого, царевича на руках снесли во двор, усадили в карету, которая двинулась туда, куда указывал царёв ближний боярин. Дело было уже под вечер, когда Никифор Неплюев, который относился к одной из боковых ветвей рода Романовых и о своём родстве по мужской линии с царским родом знал хорошо, но никогда ни перед кем тем не выставлялся, в окно увидел на околице три кареты и сотни полторы стрельцов. Обеспокоенный, он поспешил на двор. Кареты вкатили во двор и остановились. Из первой на руках вынесли отрока. Никифор никогда не видел наследника престола, но почему-то догадался, что это царевич, а когда увидел князя Ивана Воротынского, всё понял, тот раз в два-три месяца наезжал в его баню. Воротынский поманил его, и Неплюев, спотыкаясь, поспешил к князю.

— Кличь свою ведунью, Никифор, да растапливай баню, царевича прогреть надоть.

Старуха ведунья Матрёна жила в доме Неплюева, она быстро поспешила на помощь хозяину. Пока растапливали баню, Фёдора внесли в дом, и Матрёна испросила соизволения осмотреть его ноги. Царевичу помогли разоблачиться, и жёсткие руки старухи пробежали от колена до пятки правой ноги, затем она так же тщательно ощупала левую ногу, после чего, что-то забормотав, вышла из светлицы.

Баню протопили быстро. Иван Хитрово сам внёс царевича и положил на лавку. Сухой пар блаженным теплом обхватил тело. Запах сосновой хвои, высыпанной в кадку с кипятком, быстро заполнил парилку. Разомлев от жары, Фёдор закрыл глаза, но, услышав открывающуюся дверь, вновь открыл. На пороге стояла ведунья Матрёна. При виде её царевич стеснительно сжался, но, видя, что Хитрово и Неплюев не стесняются старухи, вновь расслабился. Старуха подошла ближе и вновь стала колдовать над его ногами, втирая какую-то жидкость в кожу. Ноги защипало и заломило. Втерев всю жидкость, Матрёна, истекая потом, поспешила из бани, а царевича ещё с добрый час продержали в пару. Затем, окатив водой, настоянной на хвое, завернув его в шубу, отнесли в дом Неплюева, где Матрёна вновь стала втирать в кожу ног водку, настоянную на корнях аконита. После чего, взяв два чистых белых рушника, стала прикладывать к ногам порубленную полынь вперемешку с чесноком и заматывать рушниками. Лёжа на хозяйской кровати, покрытой привезённой периной, царевич скоро забылся сладким детским сном.

В доме Матвеева свечи пылали, несмотря на позднюю ночь. В трапезной у стола находились: сам хозяин дома Артамон Матвеев, дьяк Посольского приказа Семён Алмазов, недавно назначенный главой казны большого двора отец царицы Кирилл Нарышкин, дьяк Малороссийского приказа Воскобойников, подьячий Посольского приказа Никола Спафари и подьячий Максим Алексеев, а также подьячий Тайного приказа Андрей Алмазов. Поводов для собрания приказных людей было много. Семнадцатого октября в «комедийной хоромине» было повторено «Артаксерсово действо: Есфирь». И если первая постановка прошла втайне и на ней присутствовали лишь царь да двенадцать ближних бояр, то вторую постановку тайной не окутывали. По Москве разнёсся слух, «што-де войско собираетси на погибель, а бояре в честь того устраивают бесовски действа». К тому же пришла весть, что в Запорожской Сечи появился человек красен ликом и называющий себя царевичем Семёном Алексеевичем, что-де он бежал от жестокого отца и бояр, ибо отец отдаёт предпочтение дьявольскому сыну, недавно рождённому царевичу Петру.

— Толькова от одной беды отделались, вторая сразу ж сама в ворота лезет, — зло выговаривал Матвеев приказным. — Польша вышла из войны с Турцией, неведомый вор-самозванец баламутит Сечу, а то поняти не хочет, што коли б Семён сейчас был бы жив, ему б только семь лет стукнуло, Москву заполонили старообрядцы со своей нелепицей о близком конце света. А дворовый холоп-татарин боярина князя Григория Черкасского зарезал.

Кирилл Нарышкин хоть и стал тестем самого царя, однако продолжал боготворить Матвеева, из-под воли его не вышел.

— Говорят, — медленно начал он, — што воевода боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский ко царю грамоту прислал.