Александр Немировский - Пифагор

— А куда делся настоящий Бардия?! — послышался выкрик.

— Конечно, этот вопрос возник и у нас. Я стал расспрашивать тех, кто служил во дворце при Камбизе, не замечали ли они вражды к Бардии со стороны царских друзей или кого-либо ещё. В один голос они отвечали, что Бардию любят все, кроме его родного брата Камбиза. Один из них вспомнил, что незадолго до отправления Камбиза в Египет видел выходящего из покоев Бардии царского палача. Я стал его разыскивать и узнал, что Камбиз взял его с собою в Египет. Однако из Египта он с войском не вернулся. И вот совсем недавно он появился в Пасаргадах. Возникла возможность раскрыть тайну. Но встретиться с палачом не удалось. Его нашли мёртвым. Таким образом, узнать, кто и по чьему поручению убил сына Кураша, я не смог, но подозреваю, что это дело рук Камбиза, человека, как вам известно, злобного и подозрительного. Вот что я имею вам сказать.

Тотчас поднялся Радмиак, один из недругов Отаны.

— Я, — начал он, — один из двух мидян, которые за семь месяцев правления младшего сына Кураша взяты в число царских друзей. Отана усмотрел в этом некую перемену, забыв, видимо, кто сменил перса, уличённого тем же Багабухшей в злоупотреблении властью. Но об этом достаточно. Перехожу к искусно сплетённой басне, которую мы только что услышали. Я хочу задать тебе, Отана, несколько вопросов.

— Задавай! — крикнул Отана.

— Скажи, когда ты узнал, что у Бардии нет ушей?

— В середине прошлого месяца.

— Почему же за это время об этом твоём открытии узнали только твои близкие друзья? И почему вы одни избрали себе роль судей и палачей?

— Отвечу коротко, — сказал Отана. — Если бы я поделился, например, с тобой, быть бы мне на колу.

Послышался смех. Видимо, ответ перса мидийцу пришёлся большинству царских друзей по душе.

— И ещё. Ты говоришь, что Бардия давил муравьёв, что, как известно, входит в обязанности магов. Но каким образом ты усмотрел, что он давит муравьёв, а не вытирает, например, сапог он налипшего навоза?

— Когда я подошёл к тому месту, то увидел неподалёку муравейник.

Мидийца Радмиака сменил другой недруг семи — перс. Но не успел он и слова произнести, как донёсся шум голосов.

Подбежав к окнам, вельможи увидели, что приближающаяся к дворцу толпа огромна и в руках у многих палки. Очевидно, в город просочился слух, что царь, благодетель народа, убит злоумышленниками. Царские друзья заметались. Некоторые выбежали из зала.

— Позвольте сказать мне, — послышался спокойный голос Дарайавуша. — Я вас не задержу.

Царедворцы остановились, и в наступившей тишине, прерываемой лишь криками снаружи, Дарайавуш проговорил:

— Сейчас не время нас судить. Надо выйти к толпе и объяснить, что решение о смещении самозванца принято всеми нами, что на этот год по случаю прихода к власти нового царя прекращается набор в войско, что из имущества самозванца, которое будет продано с торгов, каждый перс получит по сиклю серебра [58] Сикль (или шекель) — денежная весовая единица, распространённая в Передней Азии. .

Между тем шум толпы усилился. Видимо, она уже достигла ступеней дворца. Стали слышны выкрики: «Где Бардия?», «Покажите царя!». В стену ударил первый камень.

И царские друзья впервые в истории державы приступили к голосованию. Предложение было принято почти единодушно. И тогда Багабухша предложил тело самозванца предать огню. Раздались возмущённые голоса: «Это противно воле Ахурамазды!», «Огонь священен!».

В окна влетело несколько камней.

И вновь поднялся Отана:

— Мужи! Пусть Дарайавуш пойдёт говорить с народом, а мы тем временем решим, как уничтожить труп.

Против этого никто не возразил, и Дарайавуш выбежал из зала.

— Ты счастливец, — проговорил Клисфен, пропуская Пифагора вперёд. — Прибыть накануне Великих Панафиней — дар судьбы, доступный не всякому.

Пифагор коснулся ладонью плеча афинянина.

— И добавь к этому: отыскать такого, как ты, провожатого, если не сказать...

— Договорю за тебя: друга. Чтобы понять, кто твой истинный друг, не требуется долгих лет знакомства. Симпатия, как и любовь, рождается мгновенно. Мы с тобою вместе всего два дня. А сколько впечатлений! Словно бы побывал с тобою в Сидоне, в Вавилоне, Кархедоне, в Регии, в Кротоне, странствовал по горам, переправлялся через реки, любовался берегом Ливии и островом лотофагов.

— А я с тобою — в Сикелии взбирался на Этну, брёл через пески Ливии к оазису Аммона, и, право, в тех местах мне больше нечего делать. Друг — это второе «я». Но всё же — куда мы сейчас идём? Мне кажется, что наблюдать за процессией лучше со стороны.

— О нет! Праздник — это апогей жизни. Нужно находиться в самой гуще. Быстрее за мною! Вот уже юноши выкатывают из-за загородки корабль. Вглядись! Это уменьшенная копия нашей священной триеры. Видишь, они натягивают на мачту вместо паруса пеплос. Взгляни — он так блещет, словно бы соткан не на акрополе, а в ином мире, не руками наших непорочных дев, а самой Афиной. И как великолепно это изображение Афины, заносящей копьё над головой титана, мятежного сына земли.

— Да, удивительное зрелище, — проговорил Пифагор.

— Полюбуйся на наших дев, — восторженно продолжал Клисфен, — на их поступь лебединую, на сосуды на их головах, на сиденья, какие несут мальчики, — из слоновой кости для богов верхнего мира, из чёрного дерева для подземных богов.

— Эти дары достойны великой искусницы и труженицы Афины, — согласился Пифагор. — Но кто это несёт над дароносицами зонты? Кто обмахивает их веерами?

— Это дочери и жёны метеков, — пояснил Клисфен. — Но вот повели жертвенных быков и овец.

— Это зрелище мне неприятно. Зачем омрачать праздник кровью этих прекрасных животных? Во время моего плавания кормчий-финикиец возмущался тем, что Камбиз объявил войну кархедонцам за то, что они едят собак. Я тогда подумал, хорошо бы нашёлся какой-нибудь деспот, который бы объявил войну за поедание животных, наших меньших братьев. Ведь только страх в состоянии освободить нас от этой преступной и пагубной привычки.

— Ты, разумеется, шутишь. Мне кажется, деспотическая власть опаснее того, что вызывает у тебя возмущение. Деспотия — самое страшное из зол. Конечно, наши эллинские тираны принесли немало пользы. Они ослабили владычество евпатридов. Теперь же пора брать власть демосу.

— О нет! — воскликнул Пифагор. — Трижды нет! Демос завистлив и невежествен. Суждение одного знающего человека весит больше, чем болтовня мириад невежд...

— Прислушайся! — перебил Клисфен. — Стук копыт. Это приближается наша гордость — конница. И я не знаю, кто более породист — кони или наездники. Тебе ведь известно, что и я из породы этих гарцующих всадников-евпатридов, в имена которых так часто входит слово «конь».