Александр Немировский - Пифагор

Они остановились у одной из стел. Пифагор, наклонившись, прочёл вслух:

— «Иадмон, сын Филарха, радуйся!»

Мнесарх прикоснулся пальцами к выщербленному краю.

— Радуйся... — произнёс он с горькой усмешкой. — Знал бы ты, мой благодетель, кто владеет твоими угодьями под Керкетием и где скитаются твои сыновья и внуки. Знал бы ты, что на твоей могиле нет ни лент, ни окроплённых благовониями восковых цветов, а обезображенная стела покрыта птичьим помётом... Сам Гермес не отыщет того, кто носит смарагдовый перстень, который я вырезал для тебя. И кто о тебе помнит?

Пифагор неожиданно рассмеялся.

Лицо Мнесарха вытянулось.

— Не говори так, отец! Месяц назад в Китионе подошёл ко мне оборванец, обосновавшийся рядом с моим гостеприимцем и знавший, что я самосец, и спросил меня с ухмылкой, как поживает Иадмон.

— Не может быть! — воскликнул Мнесарх. — Как могут знать Иадмона на Кипре, если он забыт у себя на родине?!

— Да ты послушай! — продолжал Пифагор. — Из дальнейших слов этого бродяги я понял, что Иадмон и его раб фригиец Эзоп стали героями сочинённой каким-то бездельником басни, будто первый — дурень и нечестивец, а второй — умник и острослов. Черни захотелось иметь собственного героя. Кто гордится царём Кекропом, а кто — рабом Эзопом! Впрочем, на Востоке об Иадмоне ничего не слышали, но едва произнесёшь, что ты самосец, как начнут склонять лисицу с зелёным виноградом, волов и кряхтящую телегу или чурбан, ставший царём у лягушек. Таковы причуды молвы!

Дорога постепенно заполнялась людьми. Загорелый рыбак тащил на плече белого персидского петуха, молодая женщина — голубя в клетке, пастух за спиною — барашка, старец под мышкой — гуся: дары за спокойное море, за рождение первенца, за удачный приплод. Все торопились встретиться с богиней.

Вскоре открылся Имбрас, ранее скрывавшийся за городской стеной. Извиваясь голубой змейкой, поток полз к заливу. С противоположного, плавно поднимающегося к горам берега донёсся свирепый лай. Огромные молосские овчарки сгоняли овец в курчавые, меняющие очертания прямоугольники.

Пифагор недоумённо пожал плечами:

— Овцы на угодьях Геры? Помнится, здесь до самого моря тянулись грядки. Самосскую капусту хвалили даже лучшие эллинские огородники — мегарцы.

Мнесарх махнул рукой.

— Стада повсюду. Что Поликрат сделал с нашим островом! Ты не увидишь и наших знаменитых виноградников. Овцы завезены из Азии и Аттики, козы — с Наксоса. И эта зараза за десятилетие исковеркала всё. Люди забыли запах свежевспаханного поля. Видишь ли, овцы и козы дают больший доход. Самосские пеплосы и гиматии ныне соперничают с милетскими, дешёвые сосуды с самосским клеймом идут нарасхват. Раньше славились самосские розы, теперь — самосские козы.

— Козы?

— Ну да. Так называют обработанные козьи кожи для письма, вытеснившие из оборота египетский папирус даже в соседних с Египтом странах.

Солнце начало припекать, и путники свернули к одиноко белевшему среди кипарисов каменному столбику, увенчанному горделиво вздёрнутой юношеской головкой.

— Будь благословен, сын Майи, — проговорил Мнесарх, протягивая к герме руки.

Повернувшись к сыну, он сказал:

— Присядем. Сам Гермес указал нам место для отдыха.

Они устроились на смоковнице, судя по всему поваленной бурей. Мнесарх тяжело дышал.

— На днях тебе станет легче, отец, — произнёс Пифагор озабоченно. — В атмосфере нарушено равновесие. Дождь вернёт дыхание.

Мнесарх удивлённо взглянул на сына. На небе не было ни облачка.

На дороге появилась стайка девушек. Они непринуждённо болтали и смеялись. Одна из них, самая молоденькая, неожиданно остановилась. В её обращённом на Пифагора взгляде вспыхнул восторг. На светлом, с высоким белым лбом лице выделялись продолговатые глаза темно-каштанового цвета.

— Прекраснейший из мужей, подари мне твой цветок, — проговорила девушка.

— Прочь, бесстыдница! — крикнул Мнесарх. — Портовые девки... — небрежно бросил он. — Их квартал в пригороде, на месте старой палестры, называют самосской клоакой. Он известен всем мореходам от Боспора Киммерийского до Сикелии.

— Что ты застряла?! — прокричала одна из ушедших вперёд подруг.

Девушка, словно очнувшись, поспешила на её зов.

— Как она чиста и миловидна для блудницы, — проговорил Пифагор, глядя девушке вслед. — И конечно бы она получила цветок, если бы Гера благоволила к чётному числу.

— Миловидна каждая девушка, пока Гера не превратит её, как Ио [15] Ио — юная жрица, дочь Аргоса, возлюбленная Зевса. , в корову, — раздражённо проговорил Мнесарх.

Они вновь вышли на дорогу.

— Скажи, отец, — проговорил Пифагор, — почему ты, не имея земель и обходясь без рабов, осуждаешь Поликрата за его меры против геоморов? Вспомни, что и в Афинах Солон, хотя он сам был знатного рода, лишил эвпатридов [16] Эвпатриды — афинская знать. их преимуществ. К тому же Поликрат спас остров от персов. Ведь на нашем Самосе нет залежей золота и серебра. Их заменили овцы и козы — для строительства самоян требовались деньги... Выходит, овцы спасли остров от персов.

— Не знаю, что тебе сказать.

— Вот я вижу — течёт полноводный Имбрас, — продолжал Пифагор. — Если бы Поликрат не приказал пробить Ампел, река бы давно высохла и воды на столь разросшийся город могло бы не хватить. И конечно же без большого количества рабов такой труд не осуществить. Пришлось вести войну.

— Но Поликрат вёл войну с эллинами! — вставил Мнесарх. — Рабами сделались не варвары, а лесбосцы. Среди них — представь себе! — был племянник Сапфо, и он не возвратился на свой остров.

— Видимо, погибло много других лесбосцев и нелесбосцев. Поликрат для обитателей Лесбоса и других неионийских островов хуже чумы; для ионийцев же, порабощённых персами, насколько я понимаю, он величайший из героев. Злодей и герой в одном лице! Такую двойственность можно обнаружить едва ли не во всём. В рассказах эллинов и варваров о богах и героях и об их противниках — титанах и драконах, если, конечно, повествователь не Гомер, есть много такого, что может быть сочтено выдумкой, но в выдумке немало правды, иногда высшей. Зло и добро, невежество и мудрость, вымысел и правда, женское и мужское — ни одно не может обойтись без другого, ему противоположного, создающего равновесие и рождающего гармонию. Но вот я вижу храм Геры. Прервём нашу беседу до поры.

Остов огромный разобран на блоки,

Люди на известь их пережгли.

Я по Священной шагаю дороге,

Ноги мои по колено в пыли.

Но ведь не занято храма пространство,

И возникает в сознании он.

Здравствуй, моё Пифагорово царство

С мраморно-белым лесом колонн.