Александр Немировский - Пифагор

Помолчав, Пифагор продолжил:

— Теперь о занавесе в моей школе. Ещё до того, как ты напомнил о нём, я узнал из твоих мыслей о юноше, бывшем моём ученике, с которым ты встретился. Занавес мешает моим ученикам видеть моё лицо. И я в эти мгновения не вижу их лиц, но я улавливаю их дыхание и знаю о каждом из них больше, чем они знают о себе сами. Вот и всё, Ксенофан. Мы объяснились.

Было уже далеко за полночь, но старшим ученикам не спалось. Они уединились на холмике близ огромной кучи камней, откуда открывался вид на храм Муз, общежитие и приютившийся в саду домик Пифагора. Из общежития доносился храп.

В общежитии не горел ни один светильник. Выполнив дневные задания, молчальники, которым запрещалось покидать помещение после захода солнца, спали или лежали с закрытыми глазами, погруженные каждый в свои мысли.

Эвримен бросил взгляд на почти полную луну.

— А ведь через три дня полнолуние. Ровно двенадцать лет назад мы пришли сюда с Пифагором.

— Так это же юбилей! — воскликнул Филарх.

— Но Пифагор любит больше всех чисел десятку! — вмешался Хирам.

— Можно было бы назвать и девятку, — возразил Эвримен, — в его первой жизни отдавалось предпочтение девяти. Об этом было известно Гомеру. Вспомни его слова о Миносе: «В девятилетие раз общаясь с великим Зевесом...» Но и девятилетие, и десятилетие прошли. Давай думать не о прошедшем, а о настоящем.

— Ты прав, — согласился Филарх. — И какой же подарок мы приготовим Учителю?

Порыв ветра вырвал из рук Хирама свиток.

— Придумал! — закричал юноша, бросаясь к рукописи. — Мы решим какую-нибудь трудную задачу к его воз вращению.

— Ну, это мы делаем всегда, — возразил Эвримен. — А что, если написать хронику нашей школы, начиная с первого её дня?

— Пожалуй, это неплохая мысль, — проговорил Филарх, — но тогда придётся писать эту хронику тебе, Эвримен, — ведь только ты помнишь самые первые дни.

— Да, здесь, в Кротоне, я первый из учеников, но до меня ещё на Самосе у него учился Метеох. Там не было школы, и занятия проходили в настоящей пещере.

— И ещё Залмоксис, — вставил Хирам.

— Да нет! — перебил Эвримен. — Залмоксис был рабом Учителя. Но это не помешало Самому любить его, как сына. Я не раз слышал, как во сне из уст Учителя вырывалось это имя.

— И каким же всё-таки был первый день нашей школы? — спросил Филарх.

Эвримен на мгновение задумался.

— Пришли мы, — начал он, — на этот склон и обмерли. Весь он был покрыт камнями, большими и малыми. В лунном свете они казались головами выходящих из земли гигантов. Только одно дерево, и под ним небольшой источник. Принялись мы вдвоём камни вытаскивать и переносить вот в эту кучу. Трудились до вечера, а камней вроде бы не убавилось. Послали за Милоном, потому что многие камни мы и вдвоём сдвинуть с места не смогли. Видели бы вы, с какой лёгкостью он их вытаскивал и бросал — словно диски в палестре. И выросла эта герма. Ведь в той жизни, когда Учитель был Эвфорбом, гермой называли не столбик с головой Гермеса, а кучу придорожных камней, которая росла по мере того, как мимо проходили путники. Всё это я могу записать, дойдя до гибели Милона. А кто меня сменит? Ты, Тилар?

— Да нет. У меня не получится. Но я подумал — у нас храм Муз. Почему бы нам не иметь их изображений? Это должно обрадовать Учителя.

— Прекрасная мысль! — воскликнул Филарх. — Но как ты себе их мыслишь? Не такими же, как описал Гесиод?! Ведь наши Музы вдохновляют нас на серьёзные занятия. И я не знаю, где ты отыщешь ваятеля, который мог бы воплотить идею в камень или в бронзу.

— Или в дерево, — вставил Тилар.

— Допустим, в дерево. Где ты отыщешь Дедала?

— Я хочу попробовать сам, — сказал Тилар не сразу. — В детстве я вырезал фигурку нашего древнего царя Кокала, гостеприимца Дедала. Я вырежу только одну Музу. Я уже вижу, какой она будет. И если моя работа вам понравится, мы её поставим в библиотеку.

— Работай, — проговорил Эвримен. — Но тогда кто же продолжит хронику?

— Мы все, — предложил Хирам. — Пусть каждый вспомнит по годам и, если удастся, по дням открытия, которые за это время совершил Пифагор и все мы. Это будет хроника открытий, а не воспоминания. А потом мы соберёмся и сведём всё воедино.

— А помнишь, как, глядя через отверстие занавеса на приведённого к нам мальчика, он сказал: «У него священная болезнь», и не понадобилось зажигать гагата.

— Да, это удивительный человек, — сказал Эвримен. — Во время зимовки в Кротоне мы обсуждали, на каком расстоянии поместить городок, чтобы ученикам не приходилось далеко ходить в храмы. Тогда я подумал: «Какое это имеет значение, если он сам храм, хранилище божественной силы». И он, прочитав мои мысли, сказал: «Нет, Эвримен, в самом городке должно быть священное место, чтобы никто не мог нас, как Ксенофана, назвать безбожниками».

— Он поразил меня ещё в Афинах, — вставил Филарх. — Ведь он не излагает чужих мыслей, а разворачивает собственные суждения и доводы с такой убедительностью, что ты ощущаешь себя частью его воинства и готов, не рассуждая, следовать по указанному им пути.

— А что мы скажем ему о новом наборе? — спросил Хирам.

Наступила тишина.

— Не будем говорить, — отозвался Эвримен. — Ведь ему и так тяжело.

— Тяжело? — удивился Хирам.

— А как ты думаешь? Ведь он живёт не только в этой жизни, но и во многих прошлых, а может быть, и будущих. Сколько же у него волнений и беспокойств не только за таких, как мы, но и за тех, кто остался там, и за тех, кто ещё не родился. Я думаю, он нас потому и оставил, чтобы хоть немного облегчить свою ношу.

— Но ведь о наборе он всё равно узнает, — возразил Тилар.

— Пусть не от нас.

Этот день надолго запомнился не только метапонтийцам, но и многим жителям Южной Италии, которую через некоторое время назовут Великой Элладой. В Пританее собрались те, кто начал учиться у Пифагора, но покинул его школу по тем или иным причинам. Всех их, разбросанных по разным городам, собрал Гиппас при содействии городского совета Метапонта.

— Друзья мои, — обратился Гиппас к собравшимся, — помните, как Пифагор убеждал нас в противоположности создающих природу начал, одновременно исключая что-либо противоречащее его взглядам? У нас не было возможности не только спорить с Пифагором, но даже обсуждать сказанное им. Мы должны были подчиняться всем его акусмам — обуваться с правой ноги, а мыть сперва левую, уходя — не оглядываться. Ныне мы от всего этого свободны и открыты для истинного знания. Мы будем строить собственный храм Муз, без общности имущества, без обета молчания, без деления на математиков и акусматиков, но сохраняя пифагорейскую сплочённость и дружбу, пифагорейскую страсть к знанию.