Александр Немировский - Пифагор

— Может быть, сибариты перестали пировать по ночам? — предположил Демокед.

— Даже если это так, зачем они погасили маяк, указывающий путь в гавань? Да и огни города, когда мы с Мией плыли в Метапонт, были хорошо видны.

— Горит! — послышался голос Мии.

Демокед и Гиппас бросились к корме. Никакого пожара не было. По выражению лица Мии стало ясно, что она кричала со сна, да, кажется, и продолжала ещё спать. Протягивая руку, она повторяла:

— Горит! Горит!

Гиппас положил ладонь на мокрый от испарины лоб жены.

— Успокойся. Тебе померещилось. Обычный кошмар. Волнение последних дней.

И в это мгновение показалось зарево.

Демокед безмолвно стоял у пожарища. Это были остатки дома, в котором до отплытия к Поликрату он принимал больных. Затем, до постройки школы, как писал отец, здесь жил Милон, и дом стали называть домом Милона.

Неподалёку толпилась стайка подростков, и Демокед невольно прислушался к их разговору.

— Так я его и не увидел... — почти простонал один из них. — Хотел бы его увидеть хотя бы мёртвого.

— Но ты хоть слышал его, — проговорил другой. — Мне же не пришлось.

— Куда же он мог исчезнуть?! Вот загадка! — воскликнул третий. — Обнаружили тридцать девять полуобгоревших трупов, а в доме он был сороковым, и по росту и кольцу со смарагдом его легко можно было бы опознать — ведь он никогда его не снимал, а золото и смарагд не могли сгореть.

— Может быть, он ушёл подземным ходом, — проговорил мальчик, до этого молчавший. — Говорят, из дома Милона есть ход в гавань, там стоял корабль из Акраганта, он исчез и, наверное, взял Пифагора.

— Это враки, — возразил первый. — Он никогда бы не бросил учеников, и никакого подземного хода нет. По дороге сюда я встретил Хирама. Он не был с математиками, ибо наблюдал небо. Так вот, он уверяет, что в созвездии Лебедя появилась новая звезда.

— Да и вообще как мог сгореть Астрей? Это невероятно! — заключил третий мальчик.

— Астрей? — удивился первый.

— Ну да, Астрей. Летом я был в Дикеархии. Там есть один старец, лет, наверное, ста. Зовут его Андроклом. Так вот, Андрокл рассказывает, будто резчик камней Мнесарх нашёл под красивым белым тополем грудного младенца, который лежал, глядя прямо в небо. И не мигал, хотя солнце стояло в зените. Во рту у него была маленькая тоненькая тростинка, и он всасывал через неё падавшую с тополя росу. Андрокл это точно знает, потому что Мнесарх поручил ему воспитание мальчика, когда тот немного подрос.

— Это я слышал, — проговорил четвёртый. — Только был не один младенец, а два. И второго звали Залмоксисом. И не Мнесарх их нашёл, а медведица.

И в это время к пожарищу приблизились четверо — двое пожилых мужчин, юноша лет двадцати пяти и тоненькая хрупкая девушка. Внезапно она вырвалась вперёд и рухнула лицом в золу.

— Не надо, Мия! Не надо! — вскричал юноша как безумный.

Демокед перевёл взгляд на мальчишеские лица, и из них, излучавших свет, по каким-то неуловимым чёрточкам собрался кристально ясный образ того, с кем он виделся лишь раз, а думал — все годы.

— Мальчики! — неожиданно вырвалось у него. — Пойдёмте на наш корабль. Здесь больше нечего делать. В старой Элладе мы создадим новый храм Муз.

Как Феникс, в вечном пламени сгорая,

Среди небесных он пронёсся тел

К вратам геометрического рая,

Который первым вычислить сумел.

Для разума отныне нет преграды,

Когда он так осмелился начать

И, под своё крыло собрав монады,

Гармонией вселенской прозвучать.

Пирамидкой пламени Пифагор влетел во мрак трубы, наподобие той, какую мегарец Эвпалин проложил в толще Ампела, и, мгновенно пронизав её, оказался в неоглядном пространстве. О быстроте движения можно было судить лишь по мельканию сфер и смене мрака светом. Пифагор помнил всю свою последнюю жизнь до крайнего её мгновения и мог бы повторить каждое произнесённое им слово и слова, обращённые к нему. Места, где он побывал, мелькая, сменяли друг друга: озарённая закатом Астипалея, обложенные глазурованными плитками ворота Вавилона, храм Танит на зелёном Эрике, указующий перст Ферекида, нависшая над волнами скала Паламеда, праздничная афинская агора, торжественное открытие храма Муз, пророчествующий тирренский гаруспик на стене Цер, статуя Музы с лицом Родопеи... Но если прежде он мог видеть себя, то теперь уже не представлял, каков он, — небесное ли тело или едва видимая точка. Помня об определении формы Земли по отбрасываемой во время затмения тени, Пифагор попытался применить тот же метод к себе, но безуспешно — то ли потому, что он слитком мал, то ли оттого, что пропускал свет.

Сохранился слух. Пифагор слышал звуки сталкивающихся друг с другом осколков планет или звёзд, но огромные небесные тела летели совершенно беззвучно. Через какое-то время — определить его даже приблизительно он не мог — послышались звуки, наподобие тех, что издавали земные инструменты, только более мощные и гармоничные, словно бы извлекаемые не из тростника или рога, а из серебряных труб.

И вот он среди огромных разноцветных треугольников, квадратов, полукружий, совершавших какой-то упоительный танец. Монады плавно соединялись друг с другом прямыми или округлыми боками, образуя более сложные формы. Пифагор отыскал и ту, законы которой открыл в последней из жизней: квадраты, обступившие треугольник, и возликовал.

Некоторые монады приблизились и стали кружить вокруг него, словно бы его узнавая или пытаясь вовлечь в свою игру. Отсюда Пифагор заключил, что он тоже имеет геометрическую форму, и подумал: «Наверное, они тоже не видят себя, как и я, но видят других».

Более всего к нему тяготели круги. Когда один из них, замедлив движение, прошёл совсем рядом, Пифагор каким-то неведомым ему ранее чувством догадался, что это индийский мудрец Гаутама, которого он видел обходящим священное дерево. Другой круг ему был незнаком, но Пифагор по каким-то признакам понял, что это Зороастр, или Заратуштра, как его называли персы.

Промелькнувший полукруг оказался финикийцем Мохом. Сцепившийся с ним треугольник — Моисеем. В двух пытающихся слиться полукружиях он вычислил Алкея и Сапфо и подумал: «Не отразился ли в доказательстве Фалесом деления круга диаметром на две равные части эротический опыт?» Ему страстно хотелось увидеть Гомера, но это ему не удалось, и он понял, что Гомер — собирательный образ.

Не сразу осознал Пифагор, откуда происходит наполняющее всю сферу звучание. Но так как он сам был безгласен, то, следуя логике, решил, что беззвучны все монады. Да если бы они и звучали невпопад, возникла бы невообразимая какофония. Так он пришёл к мысли, что монады стремятся друг к другу не из любопытства, не от одиночества или каких-либо ещё знакомых ему в последней жизни побуждений, а исключительно в неодолимом стремлении соединиться и создать звучащий хор. И когда это удаётся, прежние хоры распадаются, умолкая, и монады, разлетаясь, жаждут вновь объединиться для звучания, не похожего ни на одно другое. И в этом беспредельном разнообразии гармоний есть то, что на земле люди называют богами. «Прав был Ксенофан, — думал Пифагор, — когда насмехался над смертными, мыслящими богов подобными самим себе. Но как он ошибался, считая божество шарообразным, единственным и неизменным. Шарообразны небесные тела, боги же — это симфонии, сочетания фигур, звучащие в бесконечном разнообразии. Конечно, я на Олимпе, на Олимпе, лишённом господства и подчинения. Разве они допустимы в сочетании монад? Здесь нет ни вожделения, ни зависти, здесь властвует не Зевс, не Ахурамазда, не Яхве, а лишь стремление к гармоническому, к совершенству».