Теофиль Готье - Роман Мумии. Жрица Изиды

Вне стены ограды, к которой прилегал павильон, тянулся ряд подстриженных конусообразно дерев, составлявших преграду для несущего пыль южного ветра, всегда напитанного зноем пустыни.

Перед павильоном зеленел обширный виноградник: каменные столбы, симметрично расположенные, обрисовывали аллеи, пересекавшиеся под прямым углом; лозы раскидывались с одного столба на другой гирляндами своей листвы, образовывая ряд зеленых аркад, под которыми можно было свободно гулять. Земля, тщательно разработанная и собранная в виде холмиков у каждого ствола, оттеняла своим коричневым цветом веселую зелень листвы, в которой играли птицы и солнечные лучи.

С каждой стороны павильона на прозрачном зеркале двух продолговатых бассейнов плавали цветы и водяные птицы. По углам бассейнов четыре высоких пальмы раскинули зонтом зеленый ореол листьев.

Правильно очерченные узкими дорожками отделения сада, вокруг виноградника, были предназначены для различной культуры. В аллее, окружавшей весь участок, пальмы чередовались с сикоморами; большие квадраты сада были засажены фиговыми, персиковыми, миндальными, оливковыми, гранатовыми и другими плодовыми деревьями, на меньших пространствах были тамарисы, мирты, мимозы и другие более редкие породы, вывезенные из-за Нильских водопадов, из стран под тропиком Рака, из оазисов Ливийской пустыни, с берегов Эритрейского залива; египтяне с любовью отдаются культуре деревьев и цветов и берут как дань с побежденных народов новые виды растений.

Всевозможные цветы, разнородные дыни, бобы, луки наполняли гряды. В двух других бассейнах больших размеров, снабжаемых водой из Нила, проведенной закрытым каналом, плавали две маленькие лодки для развлечения хозяина рыбной ловлей: рыбы разнообразных видов и ярких цветов играли в прозрачной воде среди стеблей и широких листьев лотоса. Массы роскошной растительности окружали бассейны, отражаясь в их зеленом зеркале.

Возле каждого пруда возвышалась беседка; колонки поддерживали легкую крышу, образуя открытый балкон, с которого можно было любоваться водами, вдыхая свежесть утра и вечера и отдыхая на деревянных и тростниковых креслах.

Сад, озаренный рождающимся светом дня, был полон радости, спокойствия, счастья. Зелень деревьев была так свежа, краски цветов так ярки; воздух и солнце весело заливали сад своим дыханием и лучами; контраст пышной зелени и бесплодной белизны Ливийской цепи гор вдали, за оградой, вырезавшихся на голубом фоне неба, был так резок, что чувствовалось желание не уходить из этого сада и раскинуть здесь свой шатер. Здесь было как бы гнездышко для счастья, о каком можно только мечтать.

По аллеям ходили слуги на плече с коромыслом, на концах которого висели на веревках глиняные сосуды с водой, и они выливали ее в ямки, вырытые у ствола каждого дерева. Другие наполняли водой деревянные желоба, которые питали ею наиболее жаждущие растения сада. Некоторые деревья подстригались в шарообразной или яйцевидной форме. При помощи двух кусков дерева, связанных веревочной петлей, рабочие, склонившись к земле, разрыхляли ее для плантаций.

Красивое зрелище представляли эти люди с черными вьющимися волосами, с торсом кирпичного цвета, с одной лишь белой повязкой на бедрах, ходившие среди зелени поспешно, но без суеты и напевая сельскую песню, в ритм, своих шагов. Птицы на деревьях как будто знали их и улетали только когда кто-нибудь, проходя, задевал ветку дерева.

Открылась дверь павильона, и Поэри появился на пороге. Он был одет, как египтянин, но черты его лица говорили, что он не принадлежит к первобытному племени долины Нила. Очевидно, он не был Рот-эн-нэ-ром ; его тонкий орлиный нос, плоские щеки, строгие и сжатые губы, безукоризненный овал лица резко отличались от обычного облика египтян. И цвет его кожи был не медно-бронзовый, а бледный, слегка оливкового оттенка, с едва заметным румянцем, созданным обильной и чистой кровью. Глаза были темно-синие, как ночное небо; волосы более мягкие и шелковистые вились менее крутыми завитками, плечи не были так высоки и прямолинейны, что представляет характерную черту египетской расы и в изваяниях храмов, и на фресках гробниц.

Все эти своеобразные черты создавали редкую красоту, которая тронула сердце дочери Петамунофа. С того дня, как она случайно увидела Поэри в галерее павильона, на его привычном после окончания сельских работ месте, Тахосер много раз возвращалась к его вилле, под предлогом прогулки, и проезжала в своей колеснице мимо балкона.

Но, хотя она надевала самые красивые одежды и самые драгоценные ожерелья, браслеты самой тонкой работы, украшала волосы самыми свежими цветами лотоса, удлиняя до висков черные линии, окаймлявшие глаза, и оживляла румянами цвет лица, ни разу Поэри, как казалось, не обратил на нее внимания. А Тахосер была прекрасна, и за ее любовь, которою пренебрегал задумчивый владелец сельской виллы, заплатил бы очень дорого сам Фараон: он отдал бы красавиц Твэа, Тайа, Аменсэ, Хонт-Решэ, азиатских пленниц, золотые и серебряные сосуды, ожерелья из цветных камней, воинские колесницы, свое непобедимое войско, свой жезл, все, даже свою гробницу, над которой с начала своего царствования работали во мраке тысячи рук!

В пламенных странах, объятых огненным дыханьем ветра, любовь не такова, как на гиперборейских берегах, где спокойствие сходит с неба вместе с холодом. Не кровь, а огонь течет в жилах, и Тахосер томилась, изнывая, вдыхая благовония, окружая себя цветами и вкушая напитки, дающие забвение. Музыка ее утомляла и чрезмерно изощряла ее чувствительность; пляски подруг не радовали ее; ночью сон бежал от ее глаз и, тяжело дыша, задыхаясь, вздыхая, она покидала пышное ложе и ложилась на широкие плиты, прилегая грудью к твердому граниту, как бы желая вдохнуть в себя его прохладу.

В ту ночь, которая последовала за торжественным въездом Фараона, Тахосер почувствовала себя такой несчастной, такой чуждой жизни, что пожелала — прежде чем умереть — сделать последнюю попытку.

Она окуталась простою тканью, оставила на руке один лишь браслет из ароматного дерева, обернула голову полосатым газом и, при первых лучах дня, неслышно для Нофрэ, грезившей о прекрасном Ахмосисе, вышла из своей опочивальни, прошла через сад, отодвинула засовы двери, ведущей к Нилу, разбудила гребца, спавшего на дне лодки из папируса, и приказала перевезти себя на другой берег реки.

Колеблющимся шагом, прижимая руку к сердцу, чтоб сдержать его биение, она подошла к жилищу Поэри.

Уже рассвело, и ворота открывались, пропуская быков на работу и стада на пастбища.

Тахосер склонила колена на пороге, подняла руку над головой с жестом мольбы, еще более прекрасная в смиренной позе и скромной одежде. Ее грудь трепетала, слезы текли по бледным щекам.