Теофиль Готье - Роман Мумии. Жрица Изиды

Очевидно, Тахосер не было в доме.

Одному старому, рассудительному слуге пришла в голову мысль поискать на песке аллей следы ног его молодой госпожи; наклонясь к земле, старый Сухем скоро различил легкие отпечатки подошвы узкой, маленькой ноги. Он пошел по этим следам, которые привели его к пилону двора, у выхода к реке. Задвижки были отодвинуты и половинки дверей соединялись вместе только по своей тяжести; было очевидно, что дочь Петамунофа исчезла через этот выход.

Далее след терялся. На кирпичной набережной не было никаких отпечатков ног. Лодочник, перевозивший Тахосер, еще не вернулся на место своей стоянки. Другие лодочники спали и ничего не видели. Один только сказал, что бедно одетая женщина, по-видимому, из черни, отправилась рано утром на другой берег, в квартал Мемнониа, вероятно, ради какого-нибудь похоронного обряда.

Эти признаки, которые никоим образом не могли относиться к изысканной Тахосер, окончательно спутали все предположения Нофрэ и Сухема.

Они вернулись в дом печальные и огорченные. Слуги и служанки сели на землю в позах отчаяния, опустив одну руку с ладонью, обращенной к небу, и положив другую на голову, и все воскликнули жалобным хором: „Горе! горе! горе! Госпожа ушла!”

— Клянусь адским псом Омс, я найду ее! — сказал старый Сухем. — Хотя бы мне пришлось проникнуть до глубины западной страны, куда идут в путь умершие! Она была добрая госпожа, давала нам пищу в изобилии, не требовала от нас чрезмерной работы и приказывала нас бить только по справедливости и умеренно. Не была тяжка ее ступня на наших преклоненных выях, и ее раб мог считать себя свободным.

— Горе! горе! — повторяли мужчины и женщины, посыпая себе головы пылью.

— Увы! дорогая госпожа, кто знает где ты теперь? — сказала верная Нофрэ, проливая слезы. — Может быть, волшебник непреодолимым заклинанием вызвал тебя из дворца, чтоб совершить над тобой гнусное колдовство; он свяжет твое прекрасное тело, извлечет из него сердце ножом, как парасхит, бросит твои останки прожорливым крокодилам, и твоя изувеченная душа, в день воссоединения, найдет лишь безобразные клочья тела, и ты не найдешь в глубине подземных переходов изукрашенную и позолоченную мумию твоего отца, великого жреца Петамунофа, в погребальной комнате, высеченной в горе для тебя!

— Успокойся, Нофрэ, — сказал старый Сухем, — не будем отчаиваться преждевременно; быть может, Тахосер скоро вернется в свой дом. Она не устояла против неведомой нам прихоти, но скоро мы увидим ее снова, веселую и смеющуюся, с цветами вод в руках.

Касаясь ресниц краем своей одежды, служанка сделала жест отрицания.

Сухем опустился на землю, сгибая колени наподобие кинокефалов, высекаемых на квадратных базальтовых глыбах, и, сжав виски своими сухими ладонями, казалось, погрузился в глубокое раздумье.

Его красновато-коричневое лицо, впалые орбиты глаз, выдающиеся челюсти, щеки в глубоких морщинах, волосы, щеткой обрамляющие его маску, — все это дополняло сходство его с этими обезьяноподобными божествами; он не был божеством, но более походил на обезьяну.

Результат его размышлений, тревожно ожидаемый Нофрэ, был таков:

— Дочь Петамунофа объята любовью.

— Кто тебе сказал? — воскликнула Нофрэ, которая считала одну лишь себя способной читать в сердце госпожи.

— Никто. Но Тахосер прекрасна; шестнадцать раз она видела разлив вод Нила. Шестнадцать есть эмблематическое число любовной страсти; в необычные часы она призывала к себе арфисток и флейтисток, как бы желая утишить волнение сердца музыкой.

— Ты говоришь хорошо, и мудрость обитает в твоей старой лысой голове. Но как научился ты проникать в сердце женщины, ты, знающий лишь как копать землю и носить на плече сосуды с водой?

Губы невольника расширились в молчаливой улыбке, открывая два ряда длинных белых зубов, способных разгрызть косточки фиников; эта гримаса означала: „Я не всегда был старым рабом”.

Озаренная убеждением Сухема, Нофрэ подумала тотчас о красивом Ахмосисе, оэрисе фараона, который часто проходил внизу террасы и который был так прекрасен в своей колеснице в день торжественного шествия; она сама любила его безотчетно и приписывала это чувство своей госпоже. Она надела менее легкую одежду и отправилась в жилище офицера; там думала она найти непременно Тахосер.

Молодой оэрис сидел в глубине комнаты на низком кресле. На стенах было развешано разное вооружение: кожаный панцирь с бронзовыми бляхами, с вырезанным на них гербом фараона; медный кинжал с рукоятью, прорезанной для пальцев; боевая секира с кремневым лезвием; каска, украшенная двумя страусовыми перьями, треугольный лук и стрелы с красным оперением; на подставках были разложены почетные нагрудники, а в нескольких открытых сундуках виднелась добыча, взятая у неприятеля.

Увидев на пороге Нофрэ, которую он хорошо знал, он почувствовал сильную радость; его смуглые щеки покраснели, мускулы вздрогнули, сердце затрепетало. Он подумал, что Нофрэ явилась по поручению Тахосер, хотя дочь жреца никогда не отвечала на его взгляды. Но человек, богами одаренный красотой, легко воображает, что все женщины воспламеняются к нему любовью.

Он встал и направился к Нофрэ, которая встревоженным взглядом осматривала все углы комнаты, чтобы удостовериться не здесь ли Тахосер.

— Что привело тебя сюда, Нофрэ? — спросил Ахмосис. — Твоя госпожа, вероятно, здорова, потому что вчера, как мне кажется, я ее видел во время шествия Фараона.

— Здорова ли моя госпожа, ты должен знать лучше всех, потому что она исчезла из дому, не сказав никому о своих намерениях, и я готова поклясться богинею Гатор, что тебе известно избранное ею убежище.

— Она исчезла! Что ты говоришь? — прошептал Ахмосис с неподдельным изумлением.

— Я думала, что она любит тебя, а часто самые скромные девушки делают безумства. Так ее нет здесь?

— Бог Фрэ, всевидящий, знает, где она; но ни один луч его не коснулся ее в моем жилище. Осмотри и обойди все комнаты.

— Я верю тебе, Ахмосис, и удаляюсь: если бы здесь была Тахосер, ты не скрыл бы этого от верной Нофрэ, которая охотно служила бы вашей любви. Ты красив, свободен, богат и девственник; боги благосклонно взглянули бы на ваш союз.

Нофрэ вернулась домой еще более озабоченная и встревоженная, чем раньше; она боялась, чтобы не явилось подозрение, будто слуги убили Тахосер, и чтобы не стали исторгать у них ударами палок признание о том, чего они не знали.

Фараон также думал о Тахосер. Совершив возлияния и жертвы, требуемые обрядами, он сел во внутреннем дворе гинекея и мечтал, не обращая внимания на своих жен, нагих и увешанных цветами, игравших в прозрачной воде бассейна, брызгавших водой, громко и звонко смеявшихся, чтобы привлечь взоры повелителя, который вопреки обычаю не решил, кто будет его избранницей в эту неделю.