Кристиан Камерон - Тиран

Киний, который не раз видел, как ведут себя люди перед битвой, пожал спартанцу руку.

— Да, — согласился он.

— Он крепко закрывает глаза, чтобы не видеть ужасов. Он хочет, чтобы война была как поэма — он не видит, как часто люди падают на пыльную землю, сжимая выпадающие внутренности. — Филокл говорил негромко. — Как легко убить человека… или город.

— Чертовски легко, — подтвердил Киний.

Филокл кивнул. Он говорил скорее с самим собой, чем с Кинием.

— Если всю жизнь готовишься к войне, ничего не даешь богам, не заучиваешь строки Поэта, не учишься даже грамоте — из тебя получается превосходный убийца. Да?

Киний кивнул, не вполне понимая, к чему клонит спартанец.

— Ты можешь быть лучшим в мире бойцом. Ты приносишь смерть конный, пеший, мечом, копьем, камнем, дубиной — всем, чем решишь драться. И можешь тратить все деньги на военные принадлежности: доспехи, щиты, мечи — все самое лучшее. Да?

— Я уверен, ты к чему-то ведешь, — сказал Киний, но попытка сказать это легким тоном не удалась.

Филокл схватил его за плечи.

— Ты делаешь это, чтобы защититься, ведь так легко погибнуть. Ты без конца воображаешь себе всякие опасности, с которыми можно столкнуться, тех, кто захочет украсть твой кошелек, или лошадь, или доспехи. Ты можешь провести всю жизнь в глуши, издалека примечая приближение любого врага — или будешь стремиться к власти, чтобы тебя защищали другие.

— Как тиран, — сказал Киний: ему показалось, что он понял.

— Возможно, — отмахнулся Филокл. — Я хочу сказать вот что: можно всю жизнь провести в заботах о своей безопасности — и человеку, и городу. А ребенок с пращой мгновенно убьет тебя. И вот ты лежишь мертвый, а ведь ты прожил всю жизнь, не проявив ни единой добродетели, кроме, возможно, храбрости. Ты неграмотен, груб и мертв.

Киний начал понимать.

— Или?

Филокл посмотрел на воду.

— Или можно прожить жизнь во всех отношениях добродетельную, так что людям захочется защитить тебя, или соревноваться с тобой, или присоединиться к тебе.

Киний немного подумал и сказал:

— И тем не менее мы убили Сократа.

Филокл повернулся к нему, блестя глазами.

— Сократ предпочел убить себя, чтобы не отказываться от добродетели. — Он сделал ораторский жест, как будто обращался к публике. — Единственные доспехи — добродетель. И единственное оправдание насилию — защита добродетели; если мы в таком случае умираем, мы умираем добродетельными.

Киний позволил себе улыбнуться.

— Кажется, теперь я понимаю, почему никогда не слышал о других спартанских философах.

Филокл кивнул.

— Мы свирепый народ. Всегда легче умереть, защищая добродетель, чем жить добродетельно.

Киний наслушался философии в часы перед битвой, но в словах Филокла было больше смысла, чем у прочих. Он сжал руку спартанца.

— Думаю, у тебя с Аяксом больше общего, чем ты хотел бы, чтобы я поверил.

Филокл хмыкнул.

— Он тоже осел, как и ты. Послушай-ка, братец. Я хочу попросить тебя об одолжении.

Голос Киния звучал легко, но он приобнял Филокла, что делал редко.

— Конечно.

— В ночь перед битвой я люблю послушать Агия, но потом мне нравится слушать голоса друзей. Потому что в целом ты прав, но сегодня вечером мы не звери. Мы люди. Идем со мной назад к костру.

У Филокла на глазах блестели слезы, в свете звезд — словно жемчужины. Он вытер их и задел рукой венок на волосах.

— Зачем это? — спросил он. — Я не герой.

Киний помог ему встать с камня. Вдвоем они поднялись на холм. Их шаги гулко звучали на твердом дерне, и Филокл мог не расслышать ответа Киния.

— Нет, ты герой, — сказал Киний, но очень тихо.

Позже они вернулись к этому. Аякс не мог успокоиться насчет войны. Киний, который много лет командовал людьми, понимал, что Аякс перед битвой пытается оправдаться в собственных глазах, оправдать убийство тех, кого он убьет на рассвете.

— Если мы звери, — заговорил он после часа размышлений, пока остальные разговаривали, пели, а Ликел, к изумлению Филокла, исполнил спартанский военный танец, — если мы звери, почему мы так тщательно все обдумываем?

Киний наклонился мимо Филокла, собираясь предотвратить катастрофу.

— Какой же мой замысел ты должен претворить в битве? — спросил он.

Никий рассмеялся, остальные ветераны тоже. Никомед посмотрел на Аякса, словно огорченный дурными манерами друга, и пнул его по вытянутой ноге.

Аякс покачал головой.

— Но мы собираемся… — снова начал он, и что-то в Кинии взорвалось.

— Это проклятая бойня! — сказал он слишком громко, заглушая другие разговоры. — Безумие! Хаос! — Он показал на Аякса. — Ты должен понимать! Мы месяцами днем и ночью видим этого зверя. Человек должен быть безумен, чтобы считать, будто в войну можно внести какой-то порядок!

Филокл положил руку Кинию на плечо. Аякс отшатнулся от Киния, как будто командир собирался ударить его. Негромко заговорил Филокл:

— Мы планируем войну, чтобы уменьшить хаос. Мы упражняемся, чтобы наши мышцы усвоили определенную последовательность действий, когда наша душа полна паники и мы ведем себя как звери. В Спарте мы предпочитаем превращать людей в автоматы.

На защиту друга встал Никомед.

— Так же поступают танцовщицы и хор — они бесконечно упражняются, чтобы бездумно выполнять действия. Но ведь они не звери.

Аякс почти умолял.

— Вы, — сказал он, показывая через огонь на Никия и Антигона, на Ликела и Кена, на Андроника и всех остальных. — Вы все воины. Действительно ли вы ненавидите войну?

Начал вставать Филокл, но его опередил Антигон — Антигон, который никогда не выступал публично, стесняясь своего скверного греческого. Этот рослый мужчина, покрытый шрамами, всю жизнь сражался, и по нему это было заметно.

Аякс ему нравился. Аякса любили все. Антигон улыбнулся молодому человеку неотразимой улыбкой.

— Где-то… — начал он на дурном греческом. — Есть человек, озверевший настолько, что даже на пороге большой битвы говорит, что любит войну. — Антигон печально улыбнулся. — Я слишком боюсь смерти, чтобы любить войну. Но я люблю своих товарищей, поэтому не дрогну. Это все, что я могу дать, и все, о чем могут попросить мои товарищи. — Он поднял мех, встряхнул его, и все услышали бульканье жидкости. — Ночные разговоры о войне ни к чему хорошему не приведут. У меня есть вино. Давайте выпьем!

Мемнон, который часто говорил, что любит войну, улыбнулся, взял вино и промолчал.

Позже Киний, который не хотел, чтобы у него что-то было на совести в последнюю ночь, сел рядом с Аяксом.

— Я рявкнул на тебя, — сказал он, — потому что тоже боюсь смерти, а ты кажешься неподвластным ей.

Аякс обнял его.

— Как они могут так говорить, — спросил он, — когда они все сами истинные герои?