Рекс Уорнер - Гай Юлий Цезарь

К счастью, Марий спасся, хотя никто не знал, что стало с ним. Сульпиций был предан одним из своих рабов и убит без всякого намёка на законность. Даже те, кто больше всех не любил Сульпиция, были оскорблены этим деянием. Убить трибуна в уличном столкновении казалось им разумным и достаточно достойным, но убийство магистрата римского народа по доносу одного из рабов ужасало их. Их отношение к произошедшему может показаться нелогичным, но это не совсем так. Они поняли, хотя и неотчётливо, тот факт, что логика Суллы была жестока до неприличия, а без соблюдения приличий цивилизованная жизнь невозможна. В характерной для него манере Сулла попытался сгладить в глазах народа впечатление от этого убийства. Сначала он даровал свободу рабу, предавшему Сульпиция, но потом раб был арестован и сброшен с Тарпейской скалы. Этот образец сверхтонкой морали ни на кого не произвёл впечатления.

Сам я ненавидел Суллу и был рад видеть, что чувства мои разделяло большинство жителей Рима. Я с удовольствием отметил, что Сулла столкнулся с непредвиденными трудностями. Правда, его легионы контролировали Рим, но они были необходимы и на Востоке, где Митридату сопутствовал постоянный успех. Основной целью революции было сделать Суллу главнокомандующим в этой войне, и если Сулла не отправится в путь немедленно, война будет проиграна. С другой стороны, если он выведет свои легионы из Рима, его друзья окажутся в опасном положении, а город может перейти в руки врагов. Это стало ясно после выборов, в которых выдвиженцы Суллы проиграли. От одного из консулов, избранных на следующий год, суеверного реакционера Октавия, не исходило никакой угрозы. Но другим был Цинна, лидер партии популяров. Он был резким противником методов, целей и самой сути политики Суллы. Я восхищался Цинной, не зная, что очень скоро познакомлюсь с ним и его дочерью Корнелией, с которой позже был так счастлив в браке. В это время я, несомненно, надеялся, что Цинна отменит смертный приговор, вынесенный дяде Марию, и вернёт старика в Рим. Хотя никто не знал, где он находится, было очевидно, что ему удалось бежать из Италии. Я каждый день молился о его возвращении и говорил об этом с сёстрами и каждым, кто был готов слушать меня. Мысль о том, что деяния Суллы должны сойти ему с рук, казалась мне чудовищной. Я сердился на тех членов моей семьи, которые мирились с существовавшим положением дел и отстаивали свою точку зрения, говоря, что пусть будет всё, что угодно, лишь бы не началась гражданская война. «Достаточно того, что уже произошло», — говорили они. Ни они, ни я не знали, что гражданская война только начинается.

Я думаю, каждый из нас почувствовал огромное облегчение, когда в конце года Сулла, покинув Рим, двинулся на юг, чтобы начать военные действия на Востоке. Перед отбытием он заставил Цинну публично поклясться в том, что тот сохранит дружеское отношение к нему лично и не предпримет попытки свергнуть существующий режим. Но Сулла не мог рассчитывать на то, что Цинна будет верен клятве. И действительно, не успел он уйти за пределы Италии, как Цинна начал его юридическое преследование и снова поставил на голосование предложения Сульпиция о справедливом отношении к новым гражданам.

Мы часто и с энтузиазмом обсуждали эти предложения (которые действительно были превосходными) и другие политические мероприятия, которые Цинна, выступая в оппозиции к своему коллеге Октавию и большинству сенаторов, должен был поддерживать. Среди тех, с кем я тогда вёл долгие беседы, были братья Туллии Цицероны: Квинт, почти мой ровесник, и Марк, на четыре года старше его и уже какое-то время прослуживший в армии. Род Туллиев был совершенно непримечательным, но оба мальчика получили блестящее образование, и их отец, зарабатывавший на торговле, чрезвычайно гордился сыновьями. Интерес к этим людям появился во мне, когда я узнал, что родом они из Арпинума, где родился и Марий, и что они очень гордятся этим фактом. Они говорили о дяде почти с таким же воодушевлением, с каким это делал я, и поэтому мы легко стали друзьями. Квинт был более экспансивным, чем его брат, но, несмотря на свой горячий нрав, с ним было легче иметь дело. По крайней мере, он всегда внимательно слушал собеседника. Его брат Марк даже в этом возрасте предпочитал скорее выражать собственную точку зрения, чем выслушивать чужую. Однако он был исключительно умён, и, несмотря на некоторую неуклюжесть, в нём был особый шарм. Он вызывал во мне чувства любви и восхищения. Особенное впечатление произвели на меня его познания. К тому времени он уже перевёл на латынь несколько трудов Ксенофонта и написал героическую поэму о Марии, вызвавшую настоящее восхищение у видных критиков. Он мог по памяти читать произведения Энния и многое из Гомера. К тому же к своим новым знакомым он проявлял дружеское расположение и был способен на очень остроумные замечания в присутствии ценившей его аудитории. С незнакомыми людьми он был или слишком застенчивым, или слишком откровенным. Он остро чувствовал заурядность своего происхождения. Хотя в поэме о Марии он воспел достоинства простых людей, сравнивая их с представителями аристократии, сам он был увлечён идеей о наследственном аристократизме. Так, он был почти неприлично рад тому, что его приглашали на некоторые приёмы, устраиваемые Сцеволой, великим понтификом, хотя и понимал, что делалось это только в силу его образованности и занимательности как собеседника. Однако когда приёмы оканчивались и Марк возвращался к друзьям, он часто заявлял, что дни великих аристократов сочтены и государство не сможет выжить и развиваться дальше без нового по сути своей поколения. Он любил говорить, что придёт день, и сам он станет консулом, а имя Цицерон станет таким же знаменитым, как Скавр или Сципион [41]. Мы смеялись над его словами, в особенности потому, что Цицерон на самом деле — довольно смешное имя, обозначавшее один из видов гороха [42]. Но даже тогда я восхищался юношей, так как видел, что он произносит эти слова не из тщеславия, а из убеждённости. Тщеславие пришло позже.

Уже в то время я также заметил одну черту Цицерона, которая не изменилась с годами. Было бы неправдой говорить, что его убеждённости не хватало смелости, хотя часто он производил именно такое впечатление. Неправдой было бы и говорить, что у него совсем не было убеждений. Он был весь полон ими, хотя они всегда носили очень общий характер. Я думаю, бедой его скорее было то, что для того, чтобы действовать или, по крайней мере, определиться в своих мыслях, ему было необходимо заранее заручиться одобрением уважаемых слоёв общества. Его скромность и застенчивость можно объяснить тем, что он осознавал своё низкое происхождение. Конечно, он всегда был в какой-то степени снобом. Но этого объяснения недостаточно. Он по-настоящему принципиальный человек и к тому же не трус. Возможно, было бы более справедливо отнести его слабость к тому, что он прежде всего литератор и воспринимает происходящее не умом и рассудком, а сердцем и эмоциями. Он требовал от человека такой точности и порядка в его действиях, которые присутствуют лишь в произведениях искусства. Здесь он, несомненно, допускал ошибку. И в то же время как забавно размышлять над тем, что само искусство Цицерона, искусство оратора, никогда не было бы развито им до такой степени совершенства, если бы он не принимал участия в исторических событиях, смысл которых едва понимал. Не только из скромности он держался за прошлое и за воображаемую респектабельность. Подобно многим, он искал идеал и надеялся в период необходимых революционных изменений найти равновесие, достоинство и структуру, органичную для его натуры.