Рекс Уорнер - Гай Юлий Цезарь

Я разделался со своими врагами отчасти благодаря своей популярности среди представителей различных сословий, отчасти же потому, что, к вящему изумлению всех, сохранил поддержку двух самых влиятельных лиц в Риме — Помпея и Красса, у каждого из которых накопились свои обиды против тех, кто входил в правящую в сенате партию. Эти двое долгое время враждовали между собой, но мне удалось убедить их, что им же выгоднее оставаться друзьями и поддерживать меня. С Крассом я и раньше сотрудничал и убедился, что с ним легко иметь дело. Другое дело — Помпей. Несмотря на все его замечательные качества, он был ужасно тщеславен и с большим подозрением относился к заслугам других — только не к своим. Но он умел прислушиваться к разумным советам. Одним словом, я нашёл к нему подход, а он ещё сильнее привязался ко мне, когда женился на моей единственной дочери Юлии, которая любила его так же преданно и страстно, как её мать Корнелия любила меня.

Престиж Помпея, поддерживаемый его ветеранами, богатство Красса и моя популярность оказались таким мощным конгломератом сил, который обеспечил нам абсолютную власть, по крайней мере на один год. Я до сих пор убеждён, что мои противники представить себе не могли возможность подобного союза, пока не оказались перед лицом свершившегося факта и уже ничего не могли поделать. И остаётся несомненным, что наш союз оказался для них неудобным и опасным. За год моего консулата все мы достигли своих целей. Помпей смог удовлетворить притязания своих ветеранов на земли, Красс добился ещё большего влияния и власти в политике и в финансах, я получил не только Цизальпинскую Галлию в своё правление на исключительно длительное время — на пять лет, но благодаря удачному стечению обстоятельств — неожиданно умер муж Клодии Метелл Целер — приобрёл и провинцию Галлию за Альпами, тогда ещё сравнительно небольшую территорию. Мы также преуспели в проведении выборов на следующий год: прошли те кандидаты, на которых мы могли положиться. Одним из консулов стал Габиний, старый сподвижник Помпея и давний мой друг. Другой консул, Пизон, был моим тестем. Я тогда только что женился на Кальпурнии.

Тем не менее ещё до окончания моего консулата стало ясно, что в будущем надо ждать неприятностей. Некоторые затруднения были личного порядка. Например, казалось, что даже ясное осознание Крассом и Помпеем собственных интересов не приведёт к забвению их застарелой вражды и зависти и к их полному примирению. Кроме того, существовала партия Бибула и его друзей, которая к тому времени хотя и растеряла свой престиж, всё же обладала в какой-то степени таким оружием, как право голоса. Стоило в политическом балансе сил появиться какому-либо сдвигу, как у них возникала возможность получить поддержку большинства в сенате и провести декрет, в котором все акты моего консулата объявлялись не имеющими законной силы. Тогда, чтобы не допустить этого, в качестве одной из мер мы решили оказать поддержку Клодию как трибуну. Это была моя идея, и Крассу, привыкшему иметь дело с агентами сомнительной репутации, она пришлась по вкусу. Помпей сначала возражал против сотрудничества с человеком, по его мнению, безответственным и низким. Он даже заметил, что удивлён моим столь терпимым отношением к Клодию, который был любовником моей предыдущей жены и вовлёк меня в довольно неприятный скандал. Эта реплика Помпея показалась мне бестактной, потому что я сам был любовником его жены до того, как он развёлся с ней и женился на моей дочери. Надо, однако, сказать, что достоинство Помпея — а он им дорожил, как ничем другим, — действительно пострадало от Клодия, но именно он пробуждал в римлянах дух независимости, что было противно экстремистам в сенате, и, таким образом, несмотря на некоторые его выступления, он, в общем-то, играл на руку той политике, которую я проводил в собственных интересах и на пользу тому же Помпею.

Я понимал, что контролировать полностью Клодия невозможно, но думал, что в какой-то мере им можно управлять. Он и в самом деле выполнял всё, что я хотел от него, особенно в самое ответственное время — сразу после окончания моего консулата. Он тогда полностью обезоружил тех, кто мог составить серьёзную оппозицию мне. Благодаря ему мы избавились и от Катона, и от Цицерона. Катон в результате народного голосования был направлен на Кипр официальным представителем. Цицерона изгнали из Рима. А я, конечно, мечтал, чтобы всё было сделано не так. В Катоне я видел непримиримого врага, и мне хотелось, чтобы его навсегда отправили куда-нибудь в Тмутаракань, откуда он никоим образом не мог бы навредить нам. Но Цицерона я уважал всегда. В нашей прозе нет лучшего стилиста, чем он, и к тому же он прекрасный правовед и собеседник. Было бы очень хорошо, если бы он оставался рядом со мной. Но он не пожелал ни поделиться своим влиянием с нами (а я просил его об этом), ни умолкнуть, ни принять моё предложение занять почётную должность у меня в Галлии, когда Клодий стал уже реальной угрозой для него. Так что мне не оставалось ничего другого, как отказаться от дальнейших шагов. Когда я покидал Рим, то уже знал, что через неделю-две его силой выкинут из страны. После того как Цицерона и Катона убрали с дороги, в течение года или двух можно было не опасаться возникновения оппозиции, способной отменить законы, принятые в период моего консулата. И если бы только я мог полностью рассчитывать на то, что Красс и Помпей, пока меня не будет с ними, продолжат наше сотрудничество, я бы полагал, что наше положение абсолютно надёжно. Но уверенности в этом у меня не было. Более того, я понимал, что моя судьба зависит не только от интриг римских политиканов, но и от моих собственных успехов в новом качестве наместника Галлии. Никто никогда, вплоть до нынешних дней, не знал точно, чего от меня можно ждать, но при этом все ожидали от меня чего-то экстраординарного. Но что мне не было позволено совсем, так это поражения и забвения.

С первых шагов в Галлии я должен был принимать срочные решения, среди них были и ошибочные. Мне необходимо было время, чтобы получить более или менее правильное представление о стране, народах, её населяющих, о соперничестве и дружбе между различными племенами, постоянно переселяющимися с места на место. Галлы больше, чем кто-либо другой, склонны верить в то, во что они хотят верить, более того, они меняют свои суждения с невероятной быстротой и лёгкостью. В итоге ни один галл, принимающий активное участие в руководстве племенем, не способен при всём своём желании дать точную информацию. Осложнения посерьёзнее происходили от того, что до моего появления в Галлии Рим не проводил там последовательной политики. Наместники видели свою задачу в том, чтобы сохранить крошечные наши владения в провинции, и в целях укрепления своей безопасности заключали соглашения как с галльскими, так и с германскими племенами. И те и другие племена направляли в Рим, в сенат, свои делегации, каждую со своими требованиями, которые удовлетворялись или отклонялись людьми, не обладавшими достаточными знаниями для принятия правильных решений. Да я сам, к примеру сказать, будучи консулом, согласился признать королём германцев Ариовиста. Я тогда ещё не догадывался даже, что стану наместником Трансальпийской Галлии, и представления не имел о подлинных намерениях Ариовиста. И конечно, ни сенат, ни народ Рима никогда не давали мне разрешения на окончательное завоевание всей Галлии, или на вторжение в Британию, или на переход через Рейн. Римляне не ожидали от меня подобных свершений, и, если бы у нас что-нибудь сорвалось, мои враги в Риме поспешили бы обвинить меня в развязывании ненужных, дорогостоящих, агрессивных войн. Поэтому мне необходимо было действовать осторожно, но при сложившихся обстоятельствах я не мог действовать медленно. Я сразу решил использовать армию, но к тому времени, когда я прибыл в Галлию, у меня не было определённых планов относительно того, как можно её задействовать. И не ранее как завершив две кампании там в первый год моего правления, я вдруг понял, что у меня есть шанс выиграть войны не менее значительные, не менее плодотворные, не менее славные, чем завоевания Лукулла или Помпея на Востоке.