Дмитрий Евдокимов - Воевода

— Так что предлагаешь?

Дьяк пододвинулся ещё ближе, зашептал:

— Грамотку могу составить, вроде как от имени Ляпунова, против казачества. И подпись его собственноручную изобразить могу. У меня есть его доподлинная грамота, где он об обмене Васьки Бутурлина просит. А ты эту грамотку казаку этому пленному и подсунешь. Он-то ведь казак не простой. В дружках у Сидорки Заварзина ходит. Тот уже просил его обменять. А Заварзин близок к Заруцкому...

...Едва чернила подсохли на новоиспечённой грамоте, как пленного казака в цепях приволокли в палаты Гонсевского. Тот грозно заорал на опешивших жолнеров:

— Почто столь славного рыцаря в цепях держите? Снимите оковы да оставьте нас.

Пока недоумевавший казак растирал занемевшие члены, Гонсевский щедро плеснул в объёмный ковш вина:

— Пей, казак! Знай мою добрую волю. Я к казакам всегда благоволю.

Тот опрокинул ковш залпом.

— Ещё? Пей, не робей! Думаешь, Гонсевский враг ваш? То неправда! Ваш самый главный враг — Ляпунов. Он же вас всех ненавидит и уничтожить готов. Только ждёт своего часа.

Захмелевший казак с жадностью слушал. Слова клеветы падали на благодатную почву.

— Мои дозорные перехватили на днях гонца Ляпунова, — как можно безразличнее продолжал Гонсевский. — Где-то тут у меня перехваченная грамота валяется. Ах, вот она. Послушай, что Ляпунов воеводам в города пишет: «Казаки — враги и разорители Московского государства. Их следует брать и топить, куда только они придут!»

Гонсевский сделал паузу и покосился, чтобы определить, какое впечатление производят эти слова на казака. Тот, выпучив глаза, топал ногами и бил себя в грудь:

— Да мы его, блядова сына, самого убьём.

Гонсевский, будто не замечая, продолжал:

— А вот что в заключение Ляпунов пишет: «Когда, Бог даст, Московское государство успокоится, тогда мы истребим этот злой народ». А вот подпись Ляпунова собственноручная, видишь?

Негодование уже прилично опьяневшего казака не поддавалось описанию. Он уже забыл, что находится в плену, и искал свою саблю, чтобы немедля расправиться с Ляпуновым.

— Так соображаешь, кто ваш истинный друг, а кто враг? — спросил Гонсевский. — И чтоб ты окончательно поверил в моё благорасположение, я отпущу тебя и дам тебе с собой эту грамоту. Покажи её тайно Заруцкому, чтоб и он знал, что Ляпунов добивается вашей гибели. Эй, стража! Верните этому славному рыцарю его саблю да дайте доброго коня. Пусть возвращается к своим!

...Казаки собрались на круг у Воронцовского поля. В центре круга на дощатом помосте лежали, покрытые холстом, тела утопленников, взывавших к мести. Меж казаками крутился Заварзин, крутя грамотой, полученной от Гонсевского. Сам Заруцкий из осторожности на круг не приехал, поручив проводить его атаману Карамышеву. Когда страсти раскалились, Карамышев по решению круга послал гонцов за Ляпуновым. Тот, предчувствуя недоброе, отказался. Послали вторично, на этот раз не казаков, а людей степенных — Сильвестра Толстого и Юрия Потёмкина, заверив, что Ляпунова будут блюсти и не допустят никакого зла.

Ляпунов решился ехать. Причём, чтобы не давать повода казакам для озлобления, поехал, не надев воинское снаряжение, лишь накинув на ферязь епанчу и опоясавшись саблей. Казаки расступились, пропуская всадника в круг, где стояли атаманы. Ляпунов спешился, казаки обступили его плотным кольцом. Взглянув на трупы, Прокопий снял шапку и перекрестился. Люди, стоявшие рядом с ним, хмуро молчали, поглядывая исподлобья.

— Вы знаете, что я приказа казнить не давал, — молвил Ляпунов. — То без моего ведома произошло.

— Без твоего ведома? — вдруг сорвался на крик Карамышев. — А кто грамоты по городам писал, чтоб казаков убивать?

— Сбесился? Чтоб я такое писал? — не теряя самообладания, произнёс Ляпунов. — Может, ты и грамоту такую видал?

— А вот она! — Карамышев с торжеством сунул под нос воеводе свиток. — Скажешь, что не твоя подпись стоит?

— Вроде как моя! — растерянно ответил Ляпунов.

Торжествующе ухмыляясь, Карамышев выхватил из ножен саблю. Следуя ему, обнажили сабли и остальные казаки и молча подошли к воеводе вплотную.

— Что вы делаете? Али на вас креста нет? — раздался звенящий голос дворянина Ивана Ржевского.

Он пришёл в круг, чтобы высказать обиду Ляпунову за то, что он отнял у него земли, пожалованные ему польским королём за верную службу. Но, как бы ни был обижен Ржевский, он не мог смириться с вопиющей несправедливостью.

— Вы же слово дали не обидеть!

Карамышев сделал короткую отмашку саблей, и Ржевский упал, обливаясь кровью. Видя смертельную опасность, Ляпунов схватился за рукоять сабли. Но вытащить её не успел — сзади рубанул его по голове подоспевший Сидорка Заварзин. На рухнувшего героя обрушился ещё с десяток сабельных ударов, превративших его тело в кровавое месиво.

— Бей земских! — заорал Карамышев, вскакивая на коня.

Казаки лавой устремились к острожку, где находился шатёр Ляпунова. Разметав его в клочья и поубивав челядь, казаки бросились было к другим острожкам, где стояло земское ополчение, но, встретив сопротивление, утихомирились.

В этот момент показался наконец Заруцкий. Тайно торжествуя, он внешне был крайне гневлив. Разругав Карамышева, Заварзина и других заводил, он приказал отнести тела убиенных в церковь Благовещения на Воронцовой поле. После отпевания Ляпунов и Ржевский были торжественно похоронены в Троице-Сергиевой обители.

Узнав о гибели вождя ополчения, Гонсевский радовался, как будто одержал победу. Однако Заруцкий, став, по существу, единоличным предводителем, отнюдь не собирался искать мира с поляками. Напротив, он ощутил, что его планы по возвращению Марины Мнишек на царский трон близки к воплощению. Чтобы показать воеводам земского ополчения свою непричастность к гибели Ляпунова и верность союзу, Заруцкий в ту же ночь атаковал Новодевичий монастырь, последний оплот внешней защиты польского гарнизона. В нём находилось двести немецких наёмников и четыреста польских жолнеров. Первыми пошли на штурм только что подошедшие свежие отряды ополченцев из Казани и Нижнего Новгорода. Почти все они полегли под выстрелами оборонявшихся. Но когда у тех кончился порох, в атаку пошли казаки. Хотя осаждённые просили пощады, уцелели лишь немногие, которые по указу Заруцкого были оставлены в живых для обмена на казаков, томящихся в плену у поляков.

«Малу ж времени минувшу, якобы едину три месяцы, приеде летиня годины тая, позавиде дьявол сему настоящему делу изрядному ополчителю; той вышеупомянутый Иван Заруцкий дьяволим научением восприя во мысль свою, да научит казаков на Прокофья и повелит его убита, да восприемлет власть над войском един, и яко же хощет, тако тюрит. И нача напущата казаков на Прокофья и наряди грамоты ссыльныя с Литвою и руку Прокофьеву подписати велел, и токо за ссылкою из города от Литвы велел их выдати, будто Прокофий с ними своими грамоты ссылается, и хочет христособранное воинство Литовским людем в руце предати и сам к ним приобщиться. И тако возсташа народы и наполняшаяся людие гнева и ярости на сего нарядного властителя и воеводу Прокофья Ляпунова, без воспоминания его изрядного и мужественного ополчения, и восхотеша его предати смерти. И собрався воинство на уреченное место, еже есть во круг, по казацкому обычаю, и на сего воеводу и властелина посылает посланников, дабы ехал на уреченное место в круг собрания их. Он же, злаго их ухищрения не ведяще и о смерти своей не помышляюще, возстает от места своего и в круг настоящего собрания приходит по обычно по своему и испытует вещи позвания его. Они же в разгорении мысли своея начата его обличати виновными делы и изменою, и грамоты в войске честь, яже Ивашко наряди. И по сём яростне на него нападают и труп его на части разделяют, и в скором часе смерти горкия предают. И такое паде мёртв на землю славный сей и бодрённый воевода, Прокофий Ляпунов. С ним же прежде некто от честных дворянин и нача им разсуждати, дабы недерзостие сотворили, но со испытанием, дабы напрасно крови неповинныя не пролить. Они же вопияху: нам и сей изменник, угодник Прокофья Ляпунова. И того тако же безвинно смерти предаша. Положены же быть во едину гробницу, и погребены же быть честно у Благовещения пречистая Богородицы, еже есть на Воронцовом поле. Казацы же начинаемое своё дело совершиша и разъидошася в кошы своя».