Дмитрий Евдокимов - Воевода

Наконец послы вошли в зал, который поразил Сапегу своим великолепием, хотя он и был здесь пять лет назад, при покойном Фёдоре. Стены и своды были сплошь покрыты золотой парчой, обрамляя великолепные фрески с сюжетами из Ветхого и Нового Завета и жития святых. Вдоль стен на лавках, обитых алым бархатом, важно сидели бояре и думные дворяне. Они также хранили гробовое молчание. Тишина была такая, что невозможно было поверить, что в зале находилось более пятисот человек.

Сопровождавшие Сапегу дворяне остановились у самого входа, и канцлер с Вариницким и Пелгржымовским проследовали вглубь зала.

Борис восседал на царском троне из слоновой кости, отделанном золотом и драгоценными каменьями. Рядом, на троне поменьше, сидел наследник, двенадцатилетний Фёдор, не по-мальчишески серьёзный, одетый также в царское одеяние. Голову Бориса украшала сверкающая золотом и алмазами царская корона, левая рука опиралась на скипетр, сделанный из рога единорога, также усыпанный драгоценностями, в правой он держал державу — большое золотое яблоко.

Восточная роскошь обстановки, свидетельствующая о несметных богатствах русского царя, и также продолжавшаяся тишина — всё это действовало угнетающе на гостей, заставляя их невольно робеть перед величием государя.

Однако Лев Сапега не растерялся. Остановившись в пяти шагах от трона, он снял свою меховую шапку, также украшенную драгоценностями, и осведомился о здоровье великого князя. Стоявший неподалёку от царя Афанасий Власьев негромко перевёл.

Бояре было глухо загудели, оскорблённые тем, что какой-то посол не желает величать государя царским титулом, но Борис живым взглядом остановил их, а затем своим «ласкательным» голосом осведомился о здоровье Жигимонта, также не назвав его королём.

Сапега вынужден был проглотить обиду, понимая, что вопрос о титуле будет одним из основных на переговорах.

Борис внимательно следил за выражением лица посла и, увидев, что победная улыбка его как-то сникла, усмехнулся про себя:

«Ничего не получится из твоих козней, хитроумный литовец. Не то сейчас время, чтобы навязывать свою игру. Война Жигимонта с его дядей Карлусом нам на руку. Можем диктовать всё, что захотим. Напрасно рассчитывали вы и на поддержку бояр-предателей. Все они обезврежены...»

Накануне Семён Годунов докладывал царю, как проходил суд над изменниками на патриаршем дворе. Когда Салтыков предъявил высшим духовным сановникам и боярам злополучный мешок с кореньями, а Бартенев-второй поклялся под присягой, что хозяин его совместно со свояченицей Ксенией собирался отравить царя, поднялся страшный шум. Стуча посохами, святые отцы и бояре начали проклинать Романовых и требовать их смертной казни. Расчёт Бориса оказался точным: родовитые князья — Рюриковичи одобрили такой поворот событий. Яростное их возмущение не обмануло царя: конечно, оно было притворным, вряд ли кто поверил в сказку о готовящемся покушении. Но бояр радовало, что эти наглые выскочки Романовы, тянущиеся жадными руками к царскому скипетру, отброшены одним ударом. Хотя Мстиславские и перешёптывались между собой, дескать, опять Борис оказался клятвопреступником: ведь всего десять лет назад крест целовал Никите Романову, что будет заботиться о его сыновьях, как о своих собственных чадах. Ну, ещё вспомнят князья Борисовы прегрешения, когда его Бог подберёт: ведь разбаливается он всё пуще!

Выслушав Семёна Годунова, царь указал немедленно постричь в монахи Фёдора Романова, по старшинству в роде претендующего на верховную власть, и тем самым обезвредить его. В сопровождении пристава, стрелецкого головы Ратмана Дурова, отправили Фёдора, ставшего в иночестве Филаретом, в заточение на Север, в Ангониево-Сийский монастырь. Жену его Ксению отправили в тюрьму в глухие места — Заонежские погосты. Малолетних детей Фёдора Никитича вместе с их тёткой Анастасией Никитичной и семьёй Александра Никитича сослали на Белоозеро. Приказано было также наложить опалу на князя Василия Ивановича Шуйского и отослать его в дальнее родовое поместье в ярославских землях. Инокиню же Марфу, мать угличского царевича, перевели в другой монастырь, на шестьсот вёрст дальше от Москвы, дабы погасить злостные слухи о воскресении царевича.

Остальных же братьев Романовых велел содержать в кремлёвских застенках, чтобы затем судить их вместе с Богдашкой Бельским за общую измену царю.

...Сделав ещё два шага вперёд и поклонившись, Сапега передал дьяку Власьеву верительные грамоты. Тот, развернув их, вполголоса зачитал, тут же переводя на русский язык. Жигимонт сообщал, что поручает канцлеру литовскому и иже с ним вести переговоры от своего имени о вечном мире между Польшей и Россией.

Борис, выслушав, благостно, как умел только он, улыбнулся и обещал в скором времени дать ответ. Затем послы и сопровождавшие их все триста польских дворян были приглашены на обед. И здесь царь стремился поразить иноземцев своим богатством. Перед каждым из шестисот приглашённых были поставлены золотые блюда. Ни о салфетках, ни о тарелках, тем более вилках и ложках речи не было. По обычаю, все ели руками, а затем руки споласкивали с помощью прислуживавших многочисленных стряпчих и стольников и вытирали прямо о скатерть.

Особыми разносолами обед не блистал. Поскольку приём проходил в постный день, гостей угощали многочисленными рыбными блюдами. Хотя сама рыба была лучших сортов, однако, по мнению гетмана, приготовлена была она плохо. А может, на его аппетите сказалось кислое настроение. Тем не менее, он каждый раз любезно вставал и раскланивался, когда царь произносил здравицу в честь Жигимонта и его послов.

...И снова томительные дни ожидания. Лишь через неделю послов принял сын Бориса Фёдор, окружённый боярами и думными дьяками. Ломающимся баском он заявил, что отец приказал вести переговоры с послами своим боярам.

— Мы этому рады, — ответил Сапега, — мы для этого и приехали, а не для того, чтобы лежать и ничего не делать!

Начались длинные, изматывающие заседания, проходившие в яростных спорах. Вёл переговоры Афанасий Иванович Власьев, окончательно заменивший Василия Щелкалова на посту канцлера, и сделавший неожиданную карьеру Михайла Глебович Салтыков.

Первым камнем преткновения в переговорах, как и следовало ожидать, явился вопрос о титуле царя и самодержца. Сапега упорствовал, ссылаясь на короля. Бояре в конце концов начали даже грозить войной, на что канцлер твёрдо заявил:

— Войну начать вы можете, но конец войны — в руках Божьих!

Это заявление несколько умерило пыл самых ярых спорщиков, и в последующие дни стали обсуждаться предложения польской стороны о заключении мира. Как и предвидел Сапега, бояре категорически воспротивились предложению о создании унии под управлением единого государя в случае смерти одного из них, понимая, что король Польский, будучи значительно моложе, имеет гораздо больше шансов пережить Бориса.