Дмитрий Евдокимов - Воевода

Казаки тоже, казалось, присмирели. Ночные вылазки случались всё реже. Позже из слов перебежавшего стрельца выяснилось, что причина уныния казаков — в ранении доселе неуязвимого Корелы. Он же показал, что Корела послал нескольких гонцов к царевичу с отчаянными просьбами о помощи.

Артиллерия вела систематический обстрел крепости. В конце концов не осталось ни одного здания. Однако казаки, переселившись в глубокие норы под землёй, сдаваться не собирались.

Как-то под вечер раненого Пожарского пришёл навестить рязанец Прокопий Ляпунов. Как всегда шумливый, он заполнил собой весь небольшой шатёр князя, нарушив его покой, доселе строго охраняемый дядькой.

— Чего расхворался, Дмитрий? — басил рязанец, прищуря свой чёрный озорной глаз. — Пора подниматься, весна на дворе!

— И то, собираюсь на днях встать! — согласился Пожарский и дотронулся до плеча, слегка поморщившись. — Хорошо, что левую зацепило, а не правую. Дядька, угости гостя мёдом, нашим, суздальским, из лесной малины.

— Хорош, — похвалил Прокопий, отведав чашу густого, розового по цвету мёда. — Что в войске делается, пером не описать.

— Что, воинских утех требуют? — живо спросил Пожарский и даже слегка приподнялся.

— Напротив! — рассмеялся Ляпунов. — Воевод перестали совсем слушаться, каждый день десяток, а то и больше дворян отъезжают домой. Скоро ведь сев, вот и тоскуют по хозяйствам.

— А что Мстиславский? Сердится, чай?

— Мстиславскому море по колено! Одни уходят, зато другие приходят. Царь отряд за отрядом шлёт. Боится, как бы царевич снова силу не набрал: ведь, почитай, все южные города под его руку перешли: Воронеж, Елец, Дивны, даже — детище царское — Царёв-Борисов. Если так дальше пойдёт, царевич без всякой войны Россией овладеет.

— А ты вроде бы и рад, Прокопий? — хмуро сказал Пожарский. — Что же тогда медлишь, тоже подался бы в свои рязанские владения?

— Я сам знаю, как поступать! — с вызовом ответил Ляпунов. — Не мальчишка, чтобы меня учить. Не хочу быть в стороне, когда судьбы царёвы решаются.

— Извини, коли обидел, — растерянно произнёс Дмитрий. — Я ведь и сам так думаю...

Вдруг за стенами шатра послышался гул, будто поднялся встревоженный улей, началась пальба пушек, где-то заржали кони.

Прокопий Ляпунов глянул озабоченно:

— Что-то, видать, стряслось. Пойду узнаю.

Через несколько минут он вернулся, хохоча:

— Вот вояки так вояки! Уже не ведают, где свои, а где чужие...

— Да говори толком!

— Толку как раз и нету, одна бестолковщина, — продолжал веселиться Ляпунов. — Представляешь, царевич в помощь Кореле прислал целый отряд стрельцов, а с ними саней сто с нарядом да едой всевозможной. Так наши сторожа их беспрепятственно впустили в лагерь, думали, что это очередное царское пополнение. А расчухались только сейчас, когда те уже в крепости очутились и казаки от радости шум подняли!

— Может, предательство чьё-то? — подозрительно спросил Пожарский.

— Навряд. Просто ротозейство наше расейское! — хмыкнул Ляпунов. — А ты ещё о воинской доблести печёшься. С такими навоюешь! Два месяца крепостцу, где человек двести всего и осталось, не можем взять. А теперь, когда Корела получил такое подкрепление, сам чёрт ему не брат! Да ещё как снег сойдёт, к крепости вообще не подойдёшь — с одной стороны река, а с другой, говорят, трясина и камыши. Вот и будем куковать здесь до зимних заморозков, если...

— Что — «если»?

— Если война сама собой не кончится!

— Как это? — не понял Пожарский.

— А так! — с вызовом сказал Ляпунов. — Лежишь тут, ничего не слышишь. А я слышу от многих дворян, своих товарищей, де, не пора ли и нам царевичу челом бить. Раз уж Борис неспособным государем оказался.

— Разве можно изменять присяге! — ужаснулся Дмитрий, в бессилии откинувшись на подушку. — Ведь мы решение Земского сбора подписывали, крест целовали.

— Ну, кто подписывал, а кто нет! — язвительно проговорил Ляпунов. — Мы, рязанцы, например, не подписывали и часто поперёк шли, за что не раз в опалу попадали. Так чего же нам царя Бориса любить и защищать? Пусть сам за свои грехи перед Богом и народом теперь и ответит. И ещё, вот ты всё о воинской доблести печёшься! А против кого саблю поднять собираешься, подумал? Когда польские гусары или иные иноземцы против нас идут, тут понятно. А сейчас у царевича — поляков всего горстка. Одни православные в его войске. Что же, будет русский с русским воевать? Ты подумай!

Пожарский молчал, отвернувшись к стене. Ляпунов услышал хрипловатый голос Надей:

— Шёл бы ты, батюшка, восвояси. Видишь, князюшка не в себе.

— Эх, дядька! А кто сейчас в себе? — махнул рукой Ляпунов и вышел из шатра.

...Когда через несколько дней Пожарский смог самостоятельно сесть на лошадь, он объехал весь обширный лагерь и удостоверился в правоте слов Ляпунова — везде царили разброд и шатание. Досадно подумалось: «Может, и прав Ляпунов — надо кончать воевать, разъехаться всем по домам и пусть Борис сам с царевичем разбирается — кто законный правитель, а кто — нет...»

Дмитрий вспомнил, как вчера, не удержав любопытства, попросил Надею привезти от Ляпунова очередное письмо царевича. Тот писал, обращаясь к царскому воинству:

«Не стыдно ли вам, люди, быть такими пентюхами и не замечать, что служите изменнику отечества, чьи деяния вам хорошо ведомы: и как овладел он короною, и какому утешению подвёл он все знатные роды — моих родственников, полагая, что когда изведёт их, то будет жить без печали? Поставьте меня перед Мстиславским и моей матерью, которая, я знаю, ещё жива, но терпит великое бедствие под властью Годуновых, и коли скажут они, что я не истинный Димитрий, то изрубите меня на тысячу кусков».

Конь с трудом вытаскивал ноги из жирной грязи, круто замесившей дорогу. И хотя апрельское солнце довольно припекало, князь зябко закутался в меховой плащ — знобило то ли от раны, то ли от тяжёлых мыслей.

— Дорогу, дорогу! — услышал он крик и пронзительный звон тулумбаса.

На взмыленных лошадях мчались всадники, одетые в красные кафтаны.

«Новый царский гонец», — догадался он, съезжая в сторону. Лицо одного из всадников ему показалось знакомым, — видать, встречались во дворце. Крикнул:

— Случилось что? Как на пожар летите!

— Преставился наш государь — царь и великий князь Борис Фёдорович всея Руси! — перекрестился вестник, остановившись возле Пожарского.

— Как же это, Господи! — перекрестился и князь.

— В одночасье умер. Пообедал хорошо, весел был. Даже лекарей от себя отпустил. Потом вдруг дурно стало, прилёг и захрапел...

— Может, отрава? — заподозрил неладное Пожарский. — Недругов у него хватало...

— Лекари говорят, скончался от удара.

— И на кого же стол свой оставил? На сына Фёдора?