Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель

Оливер Кромвель под воздействием этих событий становился мирным, но непримиримым противником политики короля. Он открыто сочувствовал шотландским единоверцам и демонстративно отказывался посещать англиканскую церковь, несмотря на опасность преследования со стороны церковных властей, а когда к нему на постой привели офицеров, шедших сражаться с шотландцами, он открыто выражал своё недовольство и в их присутствии молился о победе шотландцев.

Как только глашатай прочитал на площади Или рескрипт короля, извещавший о новом парламенте, горожане единодушно высказались за то, чтобы их интересы в нижней палате представлял честный хозяин и преданный пуританин Оливер Кромвель. Правда, Или был небольшим городком и не имел своего места в парламенте. Тогда Оливер спешно оформил нужные документы и превратился в жителя близлежащего Кембриджа. Кембридж имел право выбрать двух депутатов. Одним из них подавляющим большинством голосов был избран Оливер Кромвель, пришелец, достоинства которого были хорошо известны целой округе.

Заседания открылись тринадцатого апреля 1640 года. Вместе с молчаливой, строго настроенной толпой депутатов в одинаковых скромных чёрных одеждах Оливер вступил под гулкие своды Вестминстера. Вокруг него были знакомые лица. Оппозиция окрепла за прошедшие одиннадцать лет. Не все дожили до этого счастливого дня. Скончался непримиримый Эдуард Кук. В тюрьме умер доблестный Джон Элиот. Многие, поселившись в глуши, подальше от короля и двора, об этом не знали. Теперь стало известно, что король Карл умудрился надругаться даже над мёртвым. Когда сын Элиота испросил разрешения перевезти бренные останки отца в семейный склеп в Корнуэле, ему было грубо отказано. Король повелел «похоронить тело сэра Джона Элиота на кладбище того прихода, в котором он жил», и вождь оппозиции был похоронен в одной из часовен мрачного Тауэра, тюремного замка, в котором он будто бы жил, а в действительности был заточен без суда.

Опустевшее место павших борцов занял Джон Пим. Он был не менее последовательным и преданным защитником законности и справедливости, чем Джон Элиот, но рассудительней, сдержанней, у него было острое политическое чутьё и государственный ум. Молодого Джона Гемпдена, которого сделало известным позорное дело о двадцати шиллингах, оппозиция заслуженно ставила рядом с ним. Имя кембриджского сельского дворянина Оливера Кромвеля по-прежнему оставалось никому не известным. Он сидел на одной скамье рядом с Гемпденом, но не как вождь, не как известный политик, а всего лишь как его единомышленник и двоюродный брат.

Тринадцатого апреля заседания парламента открыл сам король. Пока в Лондон съезжались представители нации, его секретная служба перехватила письмо, адресованное шотландцами одному из европейских монархов. Повстанцы просили о помощи, что король не мог не расценивать как преступление. Однако имя монарха в послании из понятной предосторожности не называлось, что делало всё несколько затруднительным, тогда как королю очень хотелось воспользоваться этой благоприятной случайностью, обвинить шотландских повстанцев в измене и разжечь давнюю неутихающую национальную рознь. Тем не менее его придворные и министры посовещались и дружно постановили, что письмо адресовано именно французскому королю, который только что нанёс англичанам несколько чувствительных поражений под Ла-Рошелью, что должно было особенно возмутить представителей нации. Король выступил с обличением проклятых шотландцев, предъявил парламенту довольно сомнительный документ и потребовал на войну с ними двенадцать субсидий в течение трёх лет.

К его изумлению, парламентарии не возмутились, не прокляли ненавистных соседей и, главное, отказались предоставить субсидии. С ответной речью выступил невозмутимый Джон Пим. Он начал так:

— Шотландское вторжение менее опасно, чем произвол в стране. Первая находится далеко, а та опасность, о которой я буду говорить, находится дома!

В этом духе он проговорил два часа, спокойно и вразумительно доказал, что прежде субсидий следует обсудить вопрос о правах. В каком направлении следует этот вопрос обсуждать? Оно представлялось ему очевидным: необходимо наказать дурных королевских советников, то есть его министров и прихлебателей, прекратить все злоупотребления, которые совершались ими в течение одиннадцати лет беспарламентского правления, остановить политику насилия и арестов, возвратить парламенту нарушенные права и возвести в силу закона обязательный ежегодный созыв парламента.

Требования были серьёзные, но справедливые. Выполнение их останавливало произвол деспотизма, восстанавливало равновесие между парламентом и королём и в то же время ни в коем случае не ущемляло законных, неузурпированных прав короля. Тем не менее король, возомнивший себя абсолютным монархом в духе испанского и французского королей, счёл себя оскорблённым. Когда к нему явился представиться председатель палаты, как этого требовал этикет, он принял его без должного уважения и всем видом и тоном давал понять, что ни на йоту не уступит парламенту.

Это была глупая, детская выходка, не достойная короля. Представителям нации следовало бы над ней посмеяться и не придавать ей никакого значения, но они были больше ораторы, чем политики, грубый приём председателя их оскорбил и вызвал недобрые чувства к самому королю. Прения полились и нередко затягивались до самого вечера, и председатель не считал нужным в положенный срок их прерывать. Впрочем, они были пылкими лишь на словах и вполне мирными по существу. Лишь немногие пытались накалить обстановку и вместо министров и прихлебателей обвинить самого короля. Их останавливали сами представители нации. Порочить монарха они не считали уместным. Больше того, спокойно выслушивали речи приверженцев короля, которые настойчиво требовали сначала обсудить вопрос о субсидиях, а потом заняться правами нации и парламента. Им вежливо отвечали, что права превыше всего, и продолжали настаивать на своём.

Прения явным образом заходили в тупик. Король и парламентарии не уступали друг другу. Собственно, Карл, прислушайся он к английским традициям, должен бы был уступить, но, утверждая абсолютизм, он должен был их отрицать и по этой причине не в состоянии был пойти на компромисс. К тому же у него был легковесный, нетерпеливый характер. Ему следовало подождать, пока ораторы выговорятся и к ним возвратится способность рассуждать хладнокровно. Но государь возмущался, с каждым днём чувствовал себя всё более оскорблённым неуступчивыми речами и торопился сломить сопротивление представителей нации всеми доступными и недоступными средствами.