Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель

«Кромвель представил комитету подателей петиции и очень горячо выступил в поддержку их жалоб. Это весьма грубый народ. Они ругались и прерывали как докладчика, так и свидетелей, когда те говорили что-нибудь, что не нравилось им. Председатель должен был, наконец, остановить их и пригрозил штрафами и удалением из зала заседаний, если они продолжат мешать рассмотрению дела. Кромвель вступился за земляков и в резких выражениях попрекнул председателя в очевидном пристрастии, в запугивании свидетелей и истцов. Мистер Хайд обратился к комитету, который признал его вполне правым, что ещё более раздражило и без того озлобленного Кромвеля. Когда же лорд Мэндвил весьма скромно стал излагать обстоятельства дела, которого он был свидетелем, то Кромвель прерывал его и отвечал в высшей степени грубо, нахально, в выражениях, между джентльменами не допустимых. В конце концов председатель должен был призвать его к порядку и заявить, что если Кромвель будет продолжать вести себя так бурно и нагло, то он, мистер Хайд, должен будет закрыть заседание комитета и жаловаться на другой день парламенту...»

Сам Кромвель иначе оценивал своё поведение:

«Из двух величайших обязанностей, возложенных Богом на человека, первой является охрана религии и её проповедников, которым должны быть даны полная свобода и подобающее уважение, дабы они хранили правду Божию; второй обязанностью является охрана гражданской свободы и национальных интересов. Хотя эти последние и стоят на втором месте, однако после религии они суть величайшие блага, данные нам Господом Богом, так как лучше всяких скал ограждают наше земное существование. Если кто-нибудь признает интересы религии и национальности неважными, то я желал бы, чтобы моя душа навсегда отверглась от этого человека...»

В те дни многие разделяли это его убеждение. Постановлением представителей нации власть комитетов, которым поручалось рассматривать жалобы, не могла быть никем ограничена, никто не имел права противиться рассмотрению дел хотя бы молчанием, члены Государственного совета были обязаны предоставлять им любые сведения. Представителей короля, уличённых в злоупотреблениях и беззакониях, нарекали преступниками и врагами народа. В каждом графстве составлялись целые списки тех, кого считали достойными столь презренного имени, но их не преследовали, не подвергали их никаким наказаниям. Эти списки отправлялись в парламент, и только этот орган при малейшем подозрении в противодействии или в тайных кознях против него имел право подвергнуть виновного штрафу, конфискации имущества или тюремному заключению.

Ужас объял приверженцев короля, поскольку повинны в злоупотреблениях и беззакониях были многие. Их обвиняли со всех сторон, никто не брался или не решался их защищать. Король бездействовал, не зная, что предпринять, более надеясь на то, что в таком случае о нём позабудут.

Судьи не решались выносить оправдательных приговоров тем, кого молва именовала врагами народа. Епископы в полном молчании взирали на то, как всюду упраздняются новшества, введённые архиепископом Лодом. Оксфордский епископ от волнений и страха скоропостижно скончался. Пуританские проповедники возвращались на церковные кафедры. Представителей власти пока что никто не преследовал, но власть сама собой перестала действовать на всей территории Англии.

Однако гонения начались, и начались очень скоро. Король был беспомощен. На помощь себе он спешно призывал графа Страффорда, который всё ещё находился при армии в Йорке и спешно собирал улики против вождей оппозиции, вступивших в сношения с вождями шотландских повстанцев. Лондонские друзья предупреждали его, что парламентарии уже образовали комитет для расследования его деятельности в Ирландии, что все видят в нём главного виновника постигнувших Англию бедствий, как прежде видели виновника в Бекингеме, и что по этой причине ему угрожает опасность, быть может, смертельная, если он возвратится. Он и сам понимал, что на карту поставлена его карьера, свобода, быть может, самая жизнь, и писал королю:

«Для вашего величества я буду там бесполезен, моё присутствие усилит опасность вашего положения и выдаст меня врагам. Позвольте мне удалиться в Ирландию, в армию, куда вам будет угодно: там я могу ещё вам пригодиться на что-нибудь и спасти себя от погибели...»

Король метался, не имея понятия, что предпринять, королева понимала не больше, чем он, тем не менее она настаивала на возвращении Страффорда, едва ли представляя, на что вызывает его, и король вынужден был настаивать на своём:

«Я не могу обойтись здесь без ваших советов. Бояться вам нечего, это так же верно, как верно то, что я английский король, на вашей голове никто не посмеет тронуть и волоса...»

У Страффорда хватало ума сомневаться в твёрдости королевского слова, которое переменчивей английского снега, Йоркские друзья удерживали его, однако он был решительный человек, под давлением опасности его энергия возрастала, граф предполагал нанести удар первым, предъявив обвинение в государственной измене самым опасным вождям оппозиции, и девятого ноября прибыл в Лондон. Он тотчас явился в Уайт-холл на приём к королю. Карл принял ласково своего любимца, согласился со всеми его предложениями и поклялся ещё раз, что не позволит врагам разделаться с ним.

В самом деле, спасение было только в одном: Страффорд должен был выступить первым. В его распоряжении был всего один день, даже один вечер девятого ноября, пока представители нации ещё не узнали о его возвращении и не успели принять свои меры. В сущности, это был роковой, решающий день, и Страффорд его упустил. Видите ли, он был больной человек. Дорога от Йорка до Лондона утомила графа, возвратилась обычная лихорадка, и он провёл в постели весь день десятого ноября, вместо того чтобы уже утром явиться в палату лордов, хотя бы на носилках, и произвести благоприятное впечатление если не уликами против вождей оппозиции, не своим красноречием, то болезненным видом.

В палате лордов он появился только утром одиннадцатого ноября и был принят с подобающей честью. Времени оставалось в обрез. Страффорд умудрился упустить и эти два-три часа. Он думал, что ещё не располагает всеми уликами, и не стал предъявлять обвинение, которое могло стать для Джона Пима и его приверженцев роковым. Вместо этого граф вскоре встал и отправился совещаться с королём в Уайт-холл.

Этого промедления было достаточно. Весть о том, что Страффорд вернулся, в несколько минут попала в нижнюю палату из верхней. Вскоре после полудня Пим вдруг поднялся и потребовал закрытого заседания по важному, не терпящему отлагательства делу. Галерея тотчас была очищена от праздно глазеющей публики, дверь заперта и ключ положен на стол председателя. Пим, тоже не располагавший всеми уликами, выступил с длинной речью, в которой пространно и ярко обрисовал общее положение в Англии, несмотря на то что это всем давным-давно было известно. Он говорил о монополиях, о непомерных и произвольных налогах, о несправедливости судей и несоразмерности наказаний, о жестокости палачей, о разорении честных скотоводов и производителей шерсти, о пустующих деревнях. Все видят, восклицал оратор, что неумелым управлением жители Англии доведены до крайности, их терпение подходит к концу. Тут он нашёл нужным оговориться: он не собирается обвинять короля, ибо тот не повинен в перечисленных злоупотреблениях и беззакониях. Ясное дело, во всех злодеяниях виноваты дурные советники, которые втёрлись в доверие и извратили благие повеления монарха. И главный среди этих преступников, без сомнения, — первый министр, главнокомандующий, генерал-лейтенант Ирландии Томас Уентворт граф Страффорд. Куда бы его ни направил государь, он всюду сеет несчастье, насилие, страх и страдания. Его действия пагубны для Английского королевства, и в ту же минуту Джон Пим предъявил Томасу Уентворту графу Страффорду обвинение в государственной измене: