Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель

Страффорд принял это решение с достоинством. Он попросил только о том, чтобы архиепископ Лод, сидевший поблизости от него, завтра утром встал у окна и своим присутствием укрепил его дух. В день казни из последних сил он сохранял мужество и казался спокойным. Комендант Тауэра, видимо, всё ещё опасаясь побега, предложил ему ехать до места казни в карете, ссылаясь на то, что разъярённый народ может разорвать его на куски. Он отказался, сказав:

— К чему? Я не страшусь смотреть в глаза народа и смерти.

И прибавил, видимо, догадавшись, что беспокоило сердобольного коменданта:

— Будьте спокойны, я не сбегу, а для меня решительно всё равно, умереть от гнева народа или от руки палача.

Он пошёл пешком, за ним — конвой, и по его виду можно было подумать, что всего-навсего офицер идёт впереди своих солдат, чтобы сменить караул. Проходя под окном, у которого действительно стоял Лод, он поднял голову и твёрдым голосом попросил:

— Милорд, вашего благословения и молитв!

Слабодушный архиепископ протянул было руку, чтобы в последний путь проводить его крестным знамением, и тут же повалился без чувств. Страффорд не смутился, не изменился в лице. Он отпустил служителю Бога его грех:

— Прощайте, милорд, пусть защитит вашу невинность Господь!

С тем же спокойствием граф поднялся на эшафот, со всех сторон окружённый любопытным народом. Здесь его ждал брат, несколько самых близких, видимо, бесстрашных друзей и обязанные присутствовать служители церкви. Он на мгновение опустился на колени, но тут же встал и звучным голосом обратился к народу:

— Я желаю этому королевству всех земных благ. Целью моей жизни было счастье отечества. Счастье отечества остаётся моим единственным желанием перед смертью. Но я умоляю каждого, кто слышит мои слова, хорошенько подумать, положа руку на сердце, должно ли начало государственных реформ писать кровавыми буквами? Подумайте об этом, воротясь домой! Дай Бог, чтобы ни одна капля моей крови не пала ни на кого из вас! Я всё же боюсь, что вступили на дурной путь.

Приговорённый снова пал на колени и долго молился, затем простился с друзьями, каждому из них пожав руку, говоря им:

— Я почти всё сказал. Один удар, и моя жена будет вдовой, а мои бедные дети станут сиротами, мои бедные слуги останутся без господина. Господь да будет с вами и со всеми ими! Да благословит Он меня!

Он стал раздеваться, чтобы обнажить шею для топора, продолжая беседовать скорее всего сам с собой, спасаясь от смертного страха:

— Благодаря Господа, смерти я не боюсь. Я снимаю теперь мой колет, как будто снимаю его перед сном.

Он подозвал и простил палача, последнюю молитву прочитал про себя, положил голову на плаху и сам подал знак. Ещё миг — и палач показал народу его мёртвую голову, держа её за волосы. Раздался крик ужаса. Все стали расходиться. Одна часть торжествовала победу справедливости и добра над несправедливостью, злом и насилием, другая была подавлена тем, что увидела. Придя в себя, архиепископ Лод произнёс в философском раздумье:

— Его несчастия зависели оттого, что он возбудил зависть вельмож и служил чересчур слабому королю, который не умел ни сделаться великим, ни удержать величие, когда оно ему было дано.

Представители нации на этот раз победили, король был побеждён. Больше того, парламентарии провели закон, следуя которому только они сами могли себя распустить, и Карл дал согласие на него, точно так же, как согласился на казнь Страффорда. Этим законом он был связан по рукам и ногам, но лишь до тех пор, пока парламент сам себя не распустит и депутаты не разъедутся по домам. Тогда вся полнота власти вновь перейдёт к. королю. Что тогда станется со страной? Где гарантии, что монарх не найдёт себе нового Страффорда, ещё более решительного и жестокого, не отменит всех постановлений парламента и злоупотребления и беззакония вновь не обрушатся на страну?

Гарантий не было, никто не решался на эти запросы дать положительного ответа. Все знали, что Карл упрям, жестоко страдает от сознания собственного бессилия, люто ненавидит всех, кто вынуждал его это бессилие проявить, никому этого не простил и готов был мстить всеми доступными средствами за унижения, за нанесённые оскорбления. Не успеет вся полнота власти вернуться, уж он не остановится ни перед чем, и вряд ли кто сомневался, что тогда вожди оппозиции заплатят своими головами за одного Страффорда.

По правде сказать, большинство депутатов были люди посредственные, ординарные. Творческих идей они не имели и не были способны к государственному строительству. Насколько нерешителен и слаб был король, настолько многие из них были трусливы. Возбуждённая толпа возле Вестминстера и Уайт-холла, вооружённая шпагами, ножами и палками, их испугала. Казнь Страффорда представлялась им неизбежной, необходимой всё то время, пока её добивались, и возмутила их души, когда она совершилась. Кое-кто стал роптать и молча отодвигаться от оппозиции в сторону короля. Кое-кто высказывал своё мнение вслух.

Оппозиция была готова рассыпаться и потерять свою силу в парламенте, которая заключалась в сплочённости, в единомыслии, в способности принять любое решение, которое могло понадобиться в борьбе с злоупотреблением и беззаконием короля. Её вожди тотчас поняли, что любые колебания необходимо в корне пресечь, и они пресекали всё, что грозило единству, с не меньшей бесцеремонностью и жестокостью, чем и Страффорд прежде пресекал их недовольство. Стоило одному из депутатов в частном разговоре сказать, что мечом правосудия было совершено душегубство, как его имя вычеркнули из списков нижней палаты, а его самого отправили, без суда и следствия, для протрезвления в Тауэр. Стоило графу Джорджу Бристолю Дигби издать на свои средства собственную речь, с которой он выступал против Акта о государственном преступлении, как решением нижней палаты она была сожжена рукой палача, точно так же, как прежде тот же палач публично сжигал памфлеты, написанные пером Джона Лилльберна. Чувствуя, что почва понемногу уходит у них из-под ног, что в дальнейшей борьбе они не смогут опереться на тех, кто заколебался и попятился назад, лидеры оппозиции всё определённей выражали сочувствие самым левым парламентариям, среди которых всё заметней становился Оливер Кромвель. Более умеренные депутаты им возражали:

— Ради чего сомнительными вопросами затруднять политическую реформу? В деле богослужения, в деле устройства церкви мнения явно разделены, тогда как против произвола абсолютизма единодушно выступает вся Англия. Вот единственный враг, которого следует преследовать без пощады!

На это вожди оппозиции не возражали, они только не знали, что делать дальше, какие именно политические реформы надлежит провести, чтобы произвол абсолютизма был искоренён навсегда. Они медлили. По всей видимости, один Кромвель знал, что надо делать. Он всегда был всей душой предан истинной вере. Во всём, что касалось её, Оливер не ведал сомнений и колебаний. Истина Божия всегда стояла у него впереди национальных интересов, впереди политических реформ, впереди государственных дел. Может быть, он был даже рад, что политические страсти после казни Страффорда на какое-то время угомонились. Наступило время истины Божией, было пора повести борьбу.