Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель

— Милорды! Эти господа утверждают, что они защищают общественное благо против моего самовластия и произвола. Позвольте мне указать, что это я защищаю общественное благо против их произвола. Мы, слава Богу, живём под сенью законов. Так неужели мы должны умирать по законам, которых не существует? Ваши предки предусмотрительно включили в наши статуты страшные наказания за государственную измену. Так не пытайтесь превзойти их искусством убивать, не опирайтесь на кровавые примеры, — не ройтесь в старых протоколах, изъеденных червями и забытых в архивах. Не будите заснувших львов, которые впоследствии могут точно так же растерзать не только вас, но и ваших детей. Что касается меня, создания жалкого, смертного, то если бы не ваши светлости и те залоги, которые оставила мне святая, живущая ныне на небесах, я не стал бы так хлопотать о защите этого полуразрушенного тела, которое обременено столькими болезнями.

На глазах подсудимого появились слёзы. Он остановился, собираясь с мыслями, справился с волнением, поднял голову и продолжал:

— Милорды! Кажется, я что-то ещё хотел сказать вам, но мой голос, силы ослабевают. Почтительнейше вручаю вам судьбу мою. Каков бы ни был ваш приговор, принесёт он мне жизнь или смерть, я заранее добровольно принимаю его.

Он лукавил, конечно. Без сомнения, подобно древним римлянам, граф был готов умереть, но не желал ничего принимать добровольно. Этот человек был истинный воин и не сдавался, боролся против своих врагов до конца. Эта речь была для них почти смертельным ударом, многие были потрясены и готовы его оправдать.

Джон Пим, испытанный боец, был смущён чуть ли не в первый раз в своей жизни. На него глядели холодные, угрожающие глаза обвиняемого. Угроза ощущалась в самой неподвижности Страффорда, переставшего говорить, нижняя губа, всегда выдававшаяся вперёд, казалась бескровной, и потому в линии рта читалось презрение, Пим должен был в последний раз его обвинить, но руки дрожали, он не сразу нашёл свои заметки, лежавшие перед ним, в которых были наброски заключительной речи. Когда же стал читать, слова обвинения точно застревали у него в горле, он мямлил, комкал, его не слушал никто, выступающий поторопился закончить и сел.

Оппозиция почувствовала себя неуверенно. Её вожди, Пим и Гемпден, колебались какое-то время, Фокленд, Селден и Хайд стали противниками Акта о государственном преступлении. Спорили несколько дней, однако доводы разума ничего не решали. Сильнее был страх перед Страффордом, перед королём. Освобождение Страффорда означало разгон парламента, тюрьму или смерть для многих из них. С каждым днём это чувство становилось преобладающим, и когда колебавшийся Хайд предложил заменить смертную казнь изгнанием, граф Эссекс резонно ему возразил:

— Нет лучшего изгнания, чем смерть.

Пим и Гемпден, самые стойкие, скоро опомнились. Четыре дня спустя они потребовали второго чтения Акта. Селден предложил сначала выслушать адвокатов. Тотчас посыпались возражения со стороны оппозиции. Возбуждение вновь нарастало. Посыпались требования отдать под суд самих адвокатов за то, что они осмелились защищать человека, которого представители нации обвинили в государственной измене. Адвокатов всё-таки выслушали, но на это время многие представители оппозиции в знак протеста вышли из зала. Впрочем, адвокаты ничего нового уже сказать не могли, а главное, никто не мог поручиться, что Страффорд не станет мстить. Акт о государственном преступлении был окончательно принят. За него проголосовало двести четыре депутата нижней палаты, только пятьдесят девять голосов было подано против, Селден был среди них. Фокленд и Хайд воздержались.

Но это была всего половина пути. Акт о государственном преступлении ещё должно было утвердить собрание лордов. Затем он должен был поступить на утверждение короля: без его подписи ни один документ не мог иметь законной силы. Наступило тревожное ожидание. Многие сомневались в согласии лордов, ещё больше было сомнений в согласии монарха. Всем было известно, сколько раз он клялся, что обеспечит Страффорду безопасность. Один Эссекс открыто смеялся над этими опасениями. Они ему казались наивными. Он говорил:

— Мысли и совесть короля в конце концов сообразуются с мыслями и совестью парламента.

Карл был растерян. После того как суд лордов отклонил обвинение в государственной измене, стал успокаиваться. Ему представлялось, что свободе и жизни Страффорда уже не угрожает ничто. Теперь его поразила изворотливость оппозиции, к которой государь не был готов. Карл писал Страффорду в Тауэр:

«Даю вам честное слово короля: ни жизнь, ни состояние, ни честь ваша не потерпят никакого ущерба».

В самом деле, в эти дни его клевреты сманивали самых неустойчивых лордов уступками и обещаниями. Кто-то, оставшийся неизвестным, предложил коменданту Тауэра двадцать тысяч фунтов стерлингов и в придачу дочь Страффорда в невестки, если он организует побег, причём на Темзе беглеца ждал корабль, готовый поднять паруса. Второго мая в ворота Тауэра вновь постучали. Капитан Биллингслей вручил коменданту приказ короля впустить в крепость двести солдат, которые должны были усилить гарнизон и обеспечить надёжную охрану заточенных преступников. После первого предложения комендант Белфор не поверил приказу, солдат отказался впустить и донёс о случившемся вождям оппозиции. Тогда король собрал обе палаты, прибыл в парламент и публично признал, что Страффорд виновен; клялся, что впредь не предоставит ему никакой должности в королевстве, даже если это всего лишь должность патрульного полицейского; заявил, что никакие силы, доводы или угрозы не заставят его подписать вынесенный Страффорду смертный приговор. Этим он давал понять лордам, что того же ждёт и от них. В самом деле, среди лордов с каждым днём становилось всё больше противников приговора.

Вновь лидерам оппозиции приходилось спешить. Всё время, свободное от заседаний, в доме Пима совещались представители нации. Здесь постоянно бывали финансисты из Сити. Парламент был необходим им не меньше других: другие рисковали свободой и жизнью, финансисты — деньгами, которые они опрометчиво дали парламенту в долг.

В конце концов кто-то из них, непреклонный Пим или изворотливый Гемпден, отыскали верное средство, которым впоследствии в критические моменты будут пользоваться все революции. В доме Пима стали появляться тёмные, плохо одетые личности. Это были представители подмастерьев, которым слишком мало платили за труд владельцы мануфактур. Ещё больше было представителей окраин, трущоб, населённых жертвами огораживаний, осушений болот, безработицы, которые стекались в Лондон в поисках заработка и не находили его, — неиссякаемый резерв революций.