Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель

После долгих раздумий монарх принял самый бестолковый, самый глупый проект, который в этих обстоятельствах можно было придумать. Армия не выступает из Йорка, не разгоняет парламент, а всего лишь направляет петицию, в которой угрожает это сделать, если депутаты не оставят в покое Церковь и короля и не разъедутся по домам. Карлу чрезвычайно понравился именно этот глупый проект. Больше того, под текстом петиции он собственной рукой начертал начальные буквы своего имени в знак полного одобрения.

Впрочем, и буквы не помогли. Заговорщики транжирили бесценное время в пустых разговорах. Пьяные офицеры болтали о деле в тавернах, и слухи стали доходить до парламента. В нижней палате тоже были младшие офицеры, которые кое-что знали о заговоре или принимали участие в нём. Наконец один из бунтовщиков, не выдержав страха разоблачения, явился к графу Беддфорду и всё ему рассказал.

Теперь вожди оппозиции были оскорблены. Король привечал их, предлагал им портфели, а сам плёл интриги, которые ставили под удар не только их положение, но свободу и жизнь. Им поневоле приходилось выступить первыми. Они открыто перешли на сторону пуритан, самых решительных и фанатичных противников церкви и короля. Это обеспечило им полную поддержку нижней палаты. Графу Страффорду, сидевшему в Тауэре, было предъявлено обвинение в государственной измене. На двадцать второе марта был назначен открытый судебный процесс.

Война ещё не была объявлена, но она уже началась.

Суд над лордом был в ведении верхней палаты, однако обвинение в государственной измене было выдвинуто нижней палатой, и представители нации не пожелали оставаться в стороне. С пяти часов утра у входа в Вестминстер стала собираться толпа любопытных. К семи часам в зале заседаний восемьдесят лордов расселись по своим местам. Депутаты от общин присоединились к ним в полном составе. Вместе с ними оказались неизвестно кем приглашённые представители Ирландии и Шотландии, поддержавшие обвинение. На галереях для зрителей и на верхних ступенях амфитеатра толпились мужчины и женщины — почти всё высшее общество Лондона, возбуждённые необычностью обвинения или увлечённые сюда любопытством. Спустя полчаса появился король в сопровождении королевы. Карл был в тоске и смятении. На лице королевы было одно любопытство. Оба в молчании миновали место, предназначенное для монарха, если он соизволял почтить своим присутствием заседание лордов. Супруги поместились в закрытой ложе, отведённой для почётных гостей, желая своим выбором продемонстрировать, что они посторонние на этом процессе, и многие поняли, что король публично отрёкся от своего первого министра и тот обречён.

Заседание началось с большим опозданием. Из Тауэра в Вестминстер Страффорда доставили в лодке только к восьми часам под конвоем мушкетёров и алебардщиков, их задержал сильный ветер, дувший с моря. Страффорд был истощён и ослаблен болезнью, но всё-таки сохранял достоинство и осанку большого вельможи, в глазах блестел молодой задор, на лице была написана гордость. Он был отличный юрист, внимательно изучил все улики, из которых было составлено обвинение, и был уверен, что выиграет процесс. Увидев его, толпа зевак расступилась. Шляпы снимались точно сами собой. Почтительное молчание сопровождало графа к его месту. Когда же ему зачитали обвинительный приговор, состоящий из неопределённых, зато высокопарных обличений, а не из ясных, юридически обоснованных доказательств, первый министр, на радостях преступив осторожность, громко произнёс надменным, уверенным тоном:

— Надеюсь без труда опровергнуть клевету моих коварных врагов.

Ему не следовало говорить ни о клевете, ни о коварных врагах. Эти слова ещё более накалили и без того нездоровые страсти. Тотчас со своего места вскочил Джон Пим, главный обличитель и преследователь Страффорда, и возмущённо вскричал:

— Нижней палате этими словами нанесено оскорбление! Упрёк в коварной вражде уже есть преступление!

В то же мгновение Страффорд осознал, как глубоко ошибся. Он побледнел. В знак смирения упал перед судом на колени, прося прощения. С этой минуты подсудимый овладел собой и стал совершенно спокоен, не обнаруживая ни гнева, когда его начинали травить, ни законного нетерпения, когда ему мешали защищаться. Все восемнадцать дней, пока длился этот необходимый, но юридически провальный процесс, он не произнёс ни одного лишнего слова, которое коварные враги могли бы обратить против него.

В течение этих восемнадцати дней перед высокими судьями выступило около тридцати обвинителей, главным образом сторонников Пима и Гемпдена. Они напомнили, более присутствующим, чем судьям, многие факты несправедливости, даже тирании, уже одиннадцать лет приводившие в негодование нацию. Страффорд не мог с ними не согласиться, но ему не стоило труда доказать, что под обвинение в государственной измене они, к сожалению, не подходят. Разгорячённые обвинители обращались к фактам сомнительным, опускались до скрытой или прямой клеветы. Ему нетрудно было их опровергнуть. Страффорд в самом деле был опытен и умён. Он вёл себя обдуманно и благородно, открыто говорил о своих слабостях и недостатках, ошибках и просчётах, совершенных на службе королю; сумел взвешенно и спокойно, не прибегая к оскорбительным выпадам, избегая резких выражений, обнажить пристрастие, бездоказательность и нарушение закона со стороны обвинителей.

Граф был слишком силён, чтобы свалить его в прямом поединке. Тогда ему разными способами затруднили защиту. Он потребовал адвокатов — ему долго их не давали, а когда их всё же назначили, им не позволяли опрашивать свидетелей со стороны обвинения и обсуждать приводимые обвинением факты. Когда же Страффорд испрашивал разрешения пригласить своих свидетелей, которые могли бы легко опровергнуть вымыслы и клевету обвинителей, ему долго отказывали и позволили вызвать их за три дня до начала прений, тогда как большинство этих свидетелей жило в Ирландии.

И обвинители, и судьи, и зрители в зале не могли не понять, что в этом судебном процессе против ненавистного для всех человека систематически нарушался закон, однако никто не подал протеста, не высказал возмущения. В сущности, Страффорду всего лишь платили той же монетой, к какой он сам прибегал одиннадцать лет. Десятки, сотни, тысячи таких же судебных процессов, в которых откровенно, цинично нарушался закон, велись против всех, кто отказывался платить незаконные сборы или осмелился выступить против власти епископов. Всем были памятны позорные столбы на площади Лондона, публичное бичевание, отрезанные уши и клеймёные лбы, всем было памятно, как приветствовала толпа несчастных узников, освобождённых из Тауэра. Мало кто сомневался в том, что на этом процессе господствовали не юридические нормы, не государственные установления, а древнейший и неискоренимый закон: око за око, зуб за зуб. Оливер Сент-Джон, выступавший в числе обвинителей, однажды открыто об этом сказал: