Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель

Двадцать первого ноября договорились до хрипоты. Все устали. Кое-кто из пожилых депутатов зашевелился, стал подниматься. Несколько голосов предложили закрыть заседание и разойтись по домам, утро, мол, вечера мудренее. Терпение Пима и Гемпдена, видимо, лопнуло. Они потребовали голосования. Открытые сторонники короля промолчали. Умеренные во главе с Фоклендом, Хайдом, Палмером и Колпеппером выразили протест и предложили перенести голосование на другой день. Большинство оказалось на их стороне. Обращаясь к Фокленду, возмущённый Кромвель воскликнул:

— Почему вы так желаете этой отсрочки?

Фокленд невозмутимо ответил:

— Потому что теперь уже поздно, а это дело не обойдётся без прений.

Искренне Кромвель вскричал:

— Полно вам, прения будут недолгими!

Но палата в самом деле слишком устала. Все разошлись. Двадцать второго ноября заседание началось только в три часа пополудни. Тотчас начались ожесточённые споры, и все втянулись в водоворот новых сомнений, возражений, соображений и оскорбительных криков. Все как будто почувствовали, что в жизни парламента наступает новая эра. В продолжение целого года напряжённой работы представители нации были, в общем, едины. Они единодушно осуждали злоупотребления и беззакония дурных советников и самого короля. Они единодушно принимали законы, которые, как им представлялось, устранили злоупотребления и беззакония монарха, и предоставили парламенту право назначать королевских советников, то есть министров, по своему усмотрению.

Теперь в первый раз они встали лицом к лицу и ринулись в междоусобную борьбу. Только теперь обнаружилось, что одинаково парламентарии смотрели только на прошлое, тогда как будущее им представлялось по-разному. Они уже опасались друг друга, больше гневались, чем спорили, сжимались кулаки, сыпалась брань, ладонь самых ожесточённых не раз опускалась на рукоять шпаги. Казалось, один Оливер Кромвель застыл и не вступал в эти прения, в его душе в этот день решалась не только судьба ремонстрации, но и собственная судьба.

Уж ночь опускалась на Лондон. Самых уставших смаривал сон. Старички и кое-кто из самых равнодушных потихоньку ушли. Никлас, представитель короля, государственный секретарь, тоже исчез, когда Бенжамин Редьярд кричал потерянным голосом:

— Это будет приговор голодных присяжных!

В самом деле, пора было остановиться, решили голосовать. Сто пятьдесят девять голосов было подано за, сто сорок восемь представителей нации оказались против. Прошло большинством всего в одиннадцать голосов. Но всё же прошло. Больше не было смысла браниться. Близилось утро. Пора было спать. И тут со своего места поднялся Джон Гемпден и потребовал напечатать Великую ремонстрацию. Это было прямым нарушением конституции, так как этот документ ещё не стал законом. Прежде он должен был получить одобрение лордов, затем его надлежало передать на утверждение королю, только тогда эта бумага могла получить или не получить законную силу. Представители нации точно заново родились на свет. Усталости как не бывало. Руки сами собой потянулись к шпагам. Они стояли за конституцию! Это уж слишком! Рассудительный Фокленд, возглавлявший умеренных депутатов, возразил:

— Вы что же, хотите возмутить народ и освободиться от содействия лордов?

Хайд его поддержал:

— Не в обычае нижней палаты таким образом обнародовать свои акты. По моему мнению, это решение незаконно и будет губительно. Если оно будет принято, я требую, чтобы мой протест был занесён в протокол.

Палмер закричал:

— Протестую!

Со всех сторон понеслось:

— И я протестую! И я!

Оппозиция кричала, что такого рода протесты позволительны лордам, но не депутатам. Джон Пим попытался доказать их незаконность и указал на опасность раскола. Ему ответили бранью. Он продолжал. Его остановили угрозами. Триста человек были уже на ногах и готовы были ринуться в драку. В этот крайний, решающий миг Джон Гемпден предложил закрыть заседание и отложить окончательное решение до завтра. Триста человек облегчённо вздохнули и двинулись к выходу. Толпа стиснула, понесла и прибила Фокленда к Кромвелю, молчаливому и суровому. Фокленд с задором спросил:

— Что скажете, были ли прения?

Кромвель точно проснулся и негромко сказал:

— В другой раз буду вам верить.

И вдруг склонился к его уху и прерывисто зашептал:

— Если бы ремонстрация не прошла, я завтра же распродал бы всё имущество и больше никогда не увидел бы Англии! Я не шучу. Я знаю многих честных людей, которые сделали бы то же самое.

Оппозиция прибегла к насилию, торопясь застать своих новых противников, умеренных депутатов, врасплох. Не успели усталые представители нации разойтись по домам, как был арестован и помещён в Тауэр Палмер. Искали Хайда, но не нашли. Умеренные вернулись на заседание в страхе, что каждый из них может быть арестован. Фокленд потребовал объяснений. Они были даны, до того неубедительные и путаные, что им не поверил никто. Обстановка час от часу становилась всё напряжённей. Видимо, этого и добивались вожди оппозиции. Они вновь предложили обнародовать Великую ремонстрацию. На этот раз парламентарии, не вдаваясь в подробности, стали голосовать. Предложение получило большинство в двадцать три голоса. Палмер был выпущен на свободу. Преследование Хайда было прекращено. Умеренные затаились, однако насилия над собой ни забыть, ни простить не могли.

Двадцать пятого ноября в Лондон возвратился король. В Шотландии ему не удалось получить помощь против парламента, однако слух о том, какие уступки он сделал вчерашним шотландским повстанцам, быстро распространились по Англии. Они вселили надежду, что он возвращается, чтобы такие же уступки сделать парламенту в Лондоне. Всем хотелось, чтобы распря наконец прекратилась и был восстановлен мир. Начиная с Йорка в ожидании мира простые люди восторженно встречали своего монарха. В Лондоне толпа зажиточных граждан, в блестящем вооружении и верхом, с распущенными знамёнами мэрии и цехов, выехала навстречу ему и, радостно приветствуя, изъявляя любовь, проводила до Уайт-холла. Король со своей стороны повелел выкатить бочки вина для простых горожан. Пьяные люди до утра бродили по улицам с криками:

— Да здравствует король Карл! Да здравствует королева Мария!

Голова венценосца закружилась. От него ждали уступок и мира — он принял восторги и крики как благословение на борьбу и пошёл в наступление. На другой день отобрал у парламента стражу, которая была учреждена по решению оппозиции, демонстративно принял послов Испании и Франции и вёл с ними переговоры об ирландских делах. Оба, от имени своих католических величеств, предложили ему военную помощь против мятежников. Карл заверил, что в Ирландии происходят лишь мелкие стычки, которые скоро улягутся сами собой, поскольку мятежников не поддерживают порядочные люди, но прямо от военной помощи не отказался. Рассчитывая привязать к своей колеснице лондонский Сити, пожаловал звание рыцаря лорду-мэру и нескольким ольдерменам. В честь своего возвышения лорд-мэр устроил банкет в Гилд-холле, здании лондонской мэрии, и пригласил на него государя. Тот принял приглашение. Крупные торговцы и финансисты были польщены столь высоким вниманием. Король вообразил, что они на его стороне и повёл себя вызывающе. Одиннадцатого декабря депутация от нижней палаты представила ему Великую ремонстрацию. Он выслушал её с насмешливым выражением лица, точно дразнил тех, кто пытался его оскорбить, хотя попытка, в сущности, выглядела невинной. В самом деле, злоупотребления и беззакония, которые ему ставила в вину ремонстрация, давно были в прошлом. Нынче он был чист перед парламентом и народом. Правда, тон документа был вызывающим, но благоразумие требовало оставить это в стороне, принять ремонстрацию и благодаря этому шагу примириться с парламентом. К несчастью, королём владела гордыня, этот человек не думал о том, что играет собственной жизнью и судьбой страны. Он был убеждён, что он всегда прав, потому что он помазанник Божий, думал только о том, что ему представился случай оборвать зарвавшихся подданных, и Карл, не скрывая презрения, их оборвал: