Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Генрих оскалил зубы и твёрдо ответил, выдёргивая остриё кинжала из крышки стола:

— Мне, может быть, и не надо, как давно уже не надо короны Плантагенетов, ею не в первый раз ты укоряешь меня. Я хочу, чтобы каждый британец почувствовал себя человеком достойным, а он лишь тогда почувствует это, когда Британия станет великой державой! Мы должны запереть Ла-Манш для начала и вытеснить из Фландрии испанскую шерсть!

Не спросил — сказал утвердительно:

— Из этого следует, что ты не намерен остановить огораживания, и наши фермеры по-прежнему будут лишаться земли по произволу владельца.

Собеседник отмахнулся, играя кинжалом, лезвие посверкивало в свете свечей:

— Тебе известно не хуже меня, что владельцы земли в этих случаях действуют согласно закону, по нему земля принадлежит им и они могут делать с ней, что захотят, и я, как тебе тоже известно, не имею никакого права запретить им пользоваться землёй так, как выгодно им.

Возразил:

— Кроме закона, которым охраняется выгода, есть ещё закон совести, который воспрещает сгонять с земли кормильца жены, кормильца детей.

Генрих усмехнулся и резким движением вложил в простые солдатские ножны кинжал:

— Никакой закон совести не может отменить закон выгоды, полно тебе, ибо правит миром не совесть, а выгода. Закон выгоды есть закон жизни. Когда я вступил на престол, мы вывозили во Фландрию шерсти восемь тысяч тюков, вскоре только пять тысяч, нынче лишь три с половиной, а при короле Эдуарде Третьем, полтора века назад, ты только подумай, целых тридцать тысяч тюков. Вот он, закон выгоды: мы меньше вывозим, нас вытесняют с европейского рынка испанцы, потому что испанцы производят более тонкую шерсть, и мы от этого становимся всё слабей и слабей. За прошедшие полтора века торговые люди набили кубышки, однако они бережливы, на себя не тратят почти ничего. Им некуда вкладывать капитал. Капитал лежит без движения, тогда как ещё римляне знали, что это чрезвычайно вредно для хозяйства страны. Это тебе ещё один новый закон: пусть вкладывают капиталы в монастырские земли, которые станут благодаря мне свободными и войдут в хозяйство страны, пусть сами выращивают овец, пусть обогащают Англию и её короля.

Спросил, наблюдая невидящим взглядом, как неприметно для глаз оплывает свеча, и невольно морщился от неяркого света:

— И сколько же понадобится этих земель, что освобождаются не от камней или пней, а от монахов и пахарей, вечных молельщиков и вечных кормильцев земли?

Государь ответил неторопливо, прищуривая стальные глаза, твёрдо глядя перед собой, мимо света свечи:

— Наконец удалось мне объединить светскую и духовную власть. От этого в первую очередь богаче сделаюсь я, ибо отныне не Римский Папа, воинственный и распутный, а я назначаю на все церковные должности, и все желающие их получить платят за них не Римскому Папе, а мне, своему королю, и доходы первого года тоже отчисляются мне, а не Риму, и десятина тоже попадает ко мне, а не к святому отцу. Это не считая золота монастырей и соборов, сотни лет обиравших английский народ. Я, как ты знаешь, Лютеру враг, был и остался, а всё-таки Лютер верно сказал, что если неистовое бешенство римских попов будет продолжаться и далее, князьям и королям придётся прибегнуть к силе оружия, снарядиться и напасть на этих вредных людей, которые отравляют весь мир, и раз навсегда мечом, не речами положить конец их безбожной игре.

Покачал головой:

— Нет ни малейшей справедливости в том, чтобы отбирать у одних и брать другим то, что отобрано силой.

— Всё зависит от того, у кого отбирать и кто отобрал. Лютер был прав, рассуждая о том, что если мы караем воров топором палача, убийц — верёвкой, а еретиков — огнём, то тем скорее должны напасть на этих вредоносных учителей пагубы, на пап, кардиналов, епископов и всю прочую свору Содома, что нынче находится в Риме, напасть и омыть наши руки в крови.

Вскинул голову и негодующе перебил:

— Правителю подобает о том заботиться всего более, чтобы хорошо и привольно было народу, а не ему самому. Хороший правитель — это пастух, на обязанности которого питать стада коров и овец, а не себя самого. Нищета народа не служит надёжной охраной мира в стране. Где можно найти больше ссор, как не среди собирателей милостыни, даже в священных местах? Кто чаще стремится к перевороту, как не тот, кому нечего терять и кому по этой причине существующий строй жизни не нравится? У кого проявляются более дерзкие порывы привести все дела в замешательство с надеждой откуда-нибудь поживиться, как не у того, кто не владеет ничем, тогда как немногие владеют многим? Поэтому если правитель вызывает у подданных такое презрение или ненависть, что может удержать их в повиновении, только оскорбляя достоинство и вековечные святыни народа, а также ложью и грабежом, тем самым доведя народ свой до нищеты, ибо народу едино, в чей карман потекут поборы на церковь, такому правителю лучше добровольно отказаться от власти, чем удерживать её этими средствами, с помощью которых он хоть и сохраняет свой титул, однако теряет доверие, хуже того — величие. Нет, несовместимо с достоинством проявлять свою власть над людьми обездоленными, над нищими. Скорей достойно проявлять её над людьми достаточными, зажиточными. И, само собой разумеется, несовместимо с достоинством допускать, чтобы немногие жили среди изобилия самых разнузданных удовольствий и наслаждений, а многие стонали и плакали без пищи и крова. Это значит быть сторожем не государства, но одной общей тюрьмы. Нет, я вновь повторяю тебе, правитель должен, никому не вредя, жить на свои личные средства, сводить расход с приходом, обуздывать злодеяния, предупреждая их правильным наставлением, и способствовать обогащению бедных, а не богатых.

Генрих продолжал с невозмутимым лицом, однако щурясь всё больше, сверля иглами выпуклых глаз:

— Ты нетерпелив и некстати перебиваешь меня. До злодеяний мы ещё доберёмся, пожалуй, а пока я хочу, чтобы ты понял как следует, что монастырские земли по праву реформы тоже достанутся мне и что они прежде всего обратятся в пастбища для коров и овец.

Воскликнул, с трудом сдержав гнев:

— Вот, стало быть, как ты рассчитал свои выгоды? А понял ли ты, этой реформой обретаешь ещё десятки тысяч бездомных, бесхлебных бродяг, что станут грабить и убивать, лишь бы снискать себе пропитание?

Король поднял едва приметные рыжеватые брови:

— Каким это образом?

Разъяснил, торопливо дыша, перегибаясь через стол:

— Очень простым способом, Генрих, самым простым! Неужели тебе об этом никто не сказал и ты не додумался сам? Ведь монастырские земли кормят десятки тысяч монахов, которые возделывают их, иногда сами в поте лица, иногда арендаторами, но тоже в поте лица.