Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Никто не мог решать за него.

Жена и дети...

Много детей...

Что может быть ближе, что дороже для человека, который видел высшее благо в семье, именовал дом свой сказочным островом и находил полное счастье только на нём?

Но предстояло исполнить свой долг. Мыслитель обязан был отказать будущей королеве в присяге, чтобы братьев своих во Христе защитить от виселиц и костров, от разбоев и мятежей, от оскудения и нищеты.

Если его вызвали первым в этот пышный печальный дворец, значит, кое-что ещё зависело от него.

Дети... Жена...

Со временем, может быть, поймут и они, со временем, может быть, и простят за страдания, которые им причинит, исполняя свой долг...

Теперь это оставалось ему единственным счастьем, если бы поняли и простили, пусть даже только тогда, когда ему придётся уйти от них навсегда.

А если не поймут, не простят?..

Большую цену требовал долг, как всегда. По своей воле платил он её.

Неимоверную цену, по правде сказать...

А ещё не факт, достигнется ли хоть что-нибудь этой непомерной ценой...

Когда-то сам написал, кажется, так:

«Ведь нельзя, чтобы всё было хорошо, если все люди нехороши, а я не ожидаю, что они скоро исправятся в будущем, всего через несколько лет...»

Если уж людям не дано одним разом сделаться добрыми, честными, справедливыми, можно было бы оставить эту затею с присягой, ведь у него мало надежды их вразумить, и дети с женой могли бы дожить благополучно и тихо до старости, без поношений, без нищеты...

Но и это сам написал, кажется, так:

«Даже скупая похвала бесчестным постановлениям была бы достойна только предателя или шпиона...»

С одной стороны была его честь.

С другой стороны были жизни детей и жены.

Но и то написал сам:

«Где только есть собственность, где всё измеряют на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел...»

И ещё:

«Всякий называет собственностью всё то, что ни попало ему, каждый день издаются бесчисленные законы, но они бессильны обеспечить достижение или охрану или ограничение от других того, что каждый, в свою очередь, именует собственностью, а это легко доказывают бесконечные и постоянно возникающие, никогда не оканчивающиеся процессы в суде...»

А если бессильны бесчисленные законы и бессчётные тюрьмы, полные тех, кто посягнул на чужое добро?

«Поэтому я твёрдо убеждён в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе человеческих дел возможны только с совершенным уничтожением собственности, но если она останется, то и у небольшой и наилучшей части человечества навсегда останется горькое и неизбежное бремя скорбей...»

А она остаётся, как остаётся и горькое, неизбежное, несносимое бремя скорбей.

Так не всё ли равно?..

Пусть забывший о долге король женится ещё хоть сто раз и народит ещё хоть три сотни наследников и наследниц, которые перевернут в этом мире решительно всё, что смогут.

У него дети, жена...

Но сам написал:

«Я, правда, допускаю...»

Да, сам допускал... Хватило ума... допустить... Для одних истина не делима... А вот для других...

Что там написал?

А вот что:

«Я, правда, допускаю, что оно может быть до известной степени обеспечено...»

Слёзы вновь затуманивали глаза, и делал вид, что они от свежего ветра, ласкавшего нежно лицо. Улыбался и помнил:

«... но категорически утверждаю, что совершенно его уничтожить нельзя...»

Именно так: совершенно нельзя.

Как ни поступай, что ни делай, как честно ни исполни свой долг, но пока она существует...

Своей же рукой вывел:

«Например, можно установить следующее: никто не должен иметь земельной собственности выше известного предела; сумма денежного имущества каждого может быть ограничена законами; могут быть изданы известные законы, которые запрещали бы королю чрезмерно проявлять свою власть, а народу излишне быть своевольным; можно запретить приобретать должность подкупом или продажей; прохождение этих должностей не должно сопровождаться издержками, так как это представляет удобный случай к тому, чтобы потом наверстать эти деньги путём обманов и грабежей, и возникает необходимость назначать на эти должности людей богатых, тогда как люди умные выполнили бы эти обязанности гораздо лучше. Подобные законы, повторяю, могут облегчить и смягчить бедствия точно так же, как постоянные припарки обычно подкрепляют тело безнадёжно больного. Но пока у каждого есть личная собственность, нет совершенно никакой надежды на выздоровление и возвращение организма в хорошее состояние. Мало того, заботясь об исцелении одной его части, ты растравляешь рану в других частях...»

Напрасны усилия, жертвы напрасны, напрасны лишения, пока всё это есть на грешной земле, и уж если почуялся запах приобретения, так удержатся слишком немногие...

Кто?..

Может быть, философы, глубоко просвещённые люди...

Может быть, ещё люди истинной веры, постники, молельщики, аскеты...

Видимо, всё...

Из чего следует, что прольётся кровь...

Малая или большая...

Одинаково кровь...

Но ведь это вывела его рука:

«Напротив, отнять что-нибудь у себя самого, чтобы придать другим, есть исключительная обязанность человеколюбия и благожелательности; эта обязанность никогда не уносит нашей выгоды в такой мере, в какой возвращает её. Подобная выгода возвращается взаимностью благодеяний, и самое сознание благодеяния и воспоминание о любви и расположении тех, кому ты оказал добро, приносят больше удовольствия душе твоей, чем то телесное наслаждение, от которого ты воздержался...»

Мыслитель не в радость себе это всё написал, как оборачивалось теперь, но сделал это, ибо именно так нам заповедал Христос...

Душой не кривил: слова Христа в его глазах были истиной, и уже кое-что возвратилось ему на суде свидетельством тех, в чьих делах следовал единственно справедливости, а не подлой, низменной выгоде.

И потому следовало повиноваться не королю, требовавшему присяги на верность одной принцессе в ущерб другой, а тому, что принял за непреложную истину.

И обернулся к сосредоточенно-грустному, бледному зятю, который вызвался к нему в провожатые:

— Сын мой, хвала Господу, сражение выиграно.

Зять встрепенулся, по-своему понимая его, и откликнулся громко, так что эхо откликнулось от высокого правого берега:

— Я очень этому рад!

Тем временем поравнялись с Вестминстером. Здесь лодка направилась наискось, срезая большую дугу, которой выгнулась строптивая Темза.

Несмотря на то, что их на стремнине подхватило и погнало сильней, гребцы дружнее налегали на вёсла, точно тоже поверив в победу, и сердитые рыжеватые волны громче заплескались о борт.