Валентин Гнатюк - Святослав. Хазария

Короткий зимний день заканчивался, а метель всё буйствовала над миром, злилась и завывала то жалобно, то грозно. Два всадника, гонимые пургой, опасностью преследования и волчьими голосами, всё больше нервничали, бросая друг на друга косые злобные взгляды. Каждый считал, что другой виновен в бедственности положения.

«Ночью нам конец, – ворочал в голове тяжкие думы Угорелый, – волки ночью нас точно разорвут. В такую пургу дороги не найти, и чары черноризца не помогут». И тут разбойника осенило: «Отчего ж ни сам черноризец, ни воины его не порешили меня в лесу, зачем я им нужен, неужто для того только, чтобы деньгами меня одарить? Эге, не похоже сие на греков скаредных, но тогда зачем?»

Заснеженные всадники в очередной раз остановились, напряжённо вглядываясь в густеющую тьму и вслушиваясь в вой ветра. Черна ночь в лесу, когда звёзды и луна пургою снежною сокрыты. Холодно её дыхание, за короткий час так выстуживает тепло человеческое, что ни тулуп овчинный, ни рукавицы меховые не могут тепла удержать. Но темнее вьюжной ночи и холоднее самой заметельной пурги становится человеку, когда зябнет не тело, а сама душа, нет холоднее того холода, нет темнее той темноты!

– Что, пёс, порешил меня волкам скормить? – проворчал черноризец. – В трёх соснах дорогу найти не можешь или намеренно по лесу плутаешь?

– А я тебя не держу, – зло отвечал разбойник, – ступай куда хочешь, я тебе на службу не нанимался… – Он не видел в сгустившейся темноте, как на челе грека заиграла торжествующе-презрительная усмешка, но почувствовал это.

– Ты будешь служить мне, как самый верный пёс, и никуда от меня не денешься…

– Лжёшь, черноризец, – вскричал лиходей, – я тебе в рабство не продавался!

– Жену своего князя и его сына ты убил сегодня, и теперь будешь убивать тех, кого я прикажу, и всё делать так, как я велю, презренный раб! – с ненавистью и нескрываемым торжеством проговорил грек.

– Врёшь, подлый черноризец, не раб я тебе! – закричал в ответ Угорелый, холодея от услышанного. – Врёшь ты всё, и про жену и сына князя врёшь, лукавый!

Ещё мгновение – и узкий нож, выскользнув из тулупа, вошёл под левую лопатку черноризца. Вернее, вошёл бы, если бы не натолкнулся, пробив дорогую соболью шубейку, на нечто прочное, и лишь скользнул по этому «нечто», не причинив вреда греку. На краткий миг растерялся разбойник, и тут же второй раз взмахнул ножом, метя черноризцу в шею. Только в этот раз грек успел отпрянуть, стеганув плетью разбойника по лицу, да так хлёстко, что струйки крови из рассечённого лба потекли горячими ручейками, заливая правый глаз. Второй хитроумный взмах плети ожёг запястье и вырвал нож из руки разбойника.

– А-а-а… хитёр ты, черноризец, рёк, что защита у тебя божеская, а сам броню греческую под шубейку надел… Если б не она, то валялся б сейчас рядом со своим воем, рука волхва-то верно нож послала, под самое сердце! – вскричал Угорелый, от страшной безысходности теряя человеческий лик и разум.

Зарычал он и завыл по-звериному, взметнулся из седла на черноризца живой упругой мощью, будто сила и ненависть волхва-рыси вселились в него. Вцепился в невероятном прыжке в противника, выбив его из седла одним махом, и покатились они по снегу, не чуя ни холода, ни острых сучьев, из сугробов торчащих. Вот цепкие руки разбойника сжали горло черноризца, и тёмные круги поплыли у того перед очами. В тот же миг ответный взмах искривлённого, заточенного наподобие серпа ножа византийца хватил по глотке разбойника, из шеи хлынула кровь, но руки лиходея, клещами сжавшие горло черноризца, продолжали держать его с прежней силой. Тогда острый изогнутый нож стал наносить удар за ударом, кровь хлестала струёй, а дыхания по-прежнему не хватало. Наконец он с трудом сбросил с себя отяжелевшее безжизненное тело. Перед очами ещё плыли тёмные круги, когда черноризцу достало сил, чтобы подняться на четвереньки. Он отполз на несколько шагов и окунул окровавленное чело в холодный чистый снег. Стало немного легче. Сел под деревом и откинулся в измождении на ствол. Дрожащими от напряжения руками сгрёб ещё чистого снега и отёр им остатки крови с очей и лба. В сгустившихся сумерках различил в двух шагах от себя бесформенно темневшее тело разбойника. А когда огляделся далее, то враз похолодел: в нескольких шагах хищные голодные глаза жадно следили за ним из темноты. То были глаза его смерти.

– Нет! – завопил грек, живой свечой взвиваясь вверх и перекрывая страшным воплем завывание вьюги и звериное рычание. – Нет! Харрэ-ра Хар-ра… – Он заговорил, закричал, быстро и горячо выталкивая слова заклинаний, и на миг даже показалось, что он не в заснеженном лесу, а под жгучим египетским солнцем.

Чёрный кудесник слился с потоком лучей огненного Гора-Ра и силой этой отбросил от себя оскаленные голодные пасти. Продолжая выкрикивать заклятие, Софроний взлетел единым духом в седло своего перепуганного коня и рванул из смертельной западни. Он гнал коня через пургу и цепкие ветви холодных злых деревьев, подальше от оскаленной пасти смерти. Он не слышал, как голодная стая, огрызаясь и рыча, набросилась на труп лиходея, как обезумевший от страха конь поверженного Угорелого рванул напролом, но сразу два матёрых серых тела метнулись наперерез, один под брюхо, а другой на шею. Ничего этого не видел и не слышал черноризец. Он не хотел больше ничего видеть, хотел только жить и проклинал тот миг, когда оказался в этой холодной и чужой земле. «Зачем я здесь, в этом всепроникающем холоде, в этой дикой необъятной и непонятной стране, зачем?» – думал, а может, кричал грек, стирая задубевшими пальцами с замёрзшего чела и щёк холодные струи тающего снега вместе со слезами. Он скакал и молился, молился всем богам и святым, каких только знал, – египетским, христианским, русским… Неизвестно сколько длилась сумасшедшая скачка, только когда и конь, и седок уже почти выбились из сил, впереди в кромешной тьме мелькнул спасительный огонёк, за ним другой, и дорога стала полегче – не сплошной лес, а, кажется, тропа. Только совсем нет сил… Вот что-то торчит из-под снега… Всадник сполз с седла, потянул за торчащий предмет и замер, – это была его шапка, а рядом – остатки тулупа его противника. Круг замкнулся. Софроний взглянул вперёд и услышал, как «спасительные огоньки» ощерились злобным волчьим оскалом. Лошадь дико скакнула, заржала и, сбросив седока, метнулась в лес. С диким воем бессилия рухнул на снег черноризец.

Вокруг него, едва живого, сразу же сгрудилось несколько серых волчьих тел, их рычащие оскаленные пасти и светящиеся глаза оказались совсем рядом. Это было последнее, что увидел на этом свете черноризец Софроний.