Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия

Зато на красивом, похожем на лисье лице госпожи Эстер-Минны можно приметить не только сочувствие и симпатию, но также первые признаки новой тревоги. Именно сейчас, на краю могильной ямы, по щиколотку утопая в рыхлой земле и прислушиваясь к тому, как рав Эльбаз выпевает молитву цидук га-дин, она вдруг с пронзительной ясностью сознает, что дерзкая, полная препятствий затея североафриканского дяди в конце концов, как ни странно, увенчалась успехом. Ибо вместе с этим мертвым, окутанным тонкой бледно-зеленой шелковой тканью телом, которое соскальзывает сейчас, словно по собственной воле, к месту последнего успокоения меж виноградником и капеллой, исчезает и то последнее препятствие, которое могло помешать ее, госпожи Эстер-Минны, молодому кудрявому супругу, с его душой вечного бродяги, возобновить свои торговые кочевья.

Положим, она заупрямится и заявит, что тоже хочет взять в руки дорожный посох и присоединиться к своему мужу; согласится ли он взять ее в спутники? — лихорадочно размышляет она. Не потребует ли, напротив, чтобы она оставалась дома и выполняла свое обещание заботиться о его несчастном ребенке, которого она сама, поддавшись минутной слабости, поторопилась когда-то отобрать у исмаилитской няньки и взять под свое покровительство? Но кто же тогда будет согревать по ночам ее холодные ступни, уже привыкшие к нежности рук этого южного мужчины? — терзается госпожа Абулафия. И кто тогда даст ей хоть искру надежды, что горячее мужское семя все-таки оживит и оплодотворит когда-нибудь ее бесплодие — затем, хотя бы, чтоб доказать бывшей вормайсской свекрови, вечно упрекавшей ее в бездетности, что не ее, не Эстер-Минны, была в ту давнюю пору вина? А если так, значит, сейчас, пока еще не прояснилось, как повернется отныне ее борьба с магрибским купцом, она должна постараться елико возможно смягчить и умерить его ненависть — ибо глубину этой ненависти не может скрыть даже темнота окружающей ночи. Вот почему в самом конце погребения госпожа Эстер-Минна собирается с духом, подходит к Бен-Атару, произносит надлежащие утешительные слова и даже отваживается обратиться к нему с настойчивой просьбой — вызвать с корабля первую и теперь единственную жену, которая дорога и ей, Эстер-Минне, как уважаемая и почитаемая ею тетка, чтобы Бен-Атар, вместе с этой женой, и с почтенным равом, и с его маленьким сыном, могли бы со всем положенным им почетом и удовольствием погостить в ее доме и выполнить священную заповедь « жить в сукке ». Ибо если она и раньше, когда у него была двойная семья, не отказала ему в гостеприимстве, то уж тем более не откажет сейчас.

Но Бен-Атар, на одежде которого севильский рав только что сделал длинный и безжалостный разрез, решительно отклоняет это предложение и жестко отказывается войти в ее дом. Он непреклонен в своем намерении немедленно вернуться на корабль и скорбно укрыться в трауре именно в той крохотной каюте, которая служила прекрасной покойнице последним жилищем. И нет ни малейшей надежды, что настояния белокурой голубоглазой женщины или мольбы племянника изменят это намерение. Холодно и мрачно приказывает он матросам поднять опустевший ящик на плечи и возвращаться на их старое сторожевое судно — только там он готов будет принять любого, кто пожелает выполнить заповедь утешения скорбящих.

И вот, уже назавтра, после долгой и полной терзаний ночи, госпожа Эстер-Минна действительно собирает самую изысканную еду и питье, нагружает всем этим свою тевтонскую няньку-служанку и вместе с ней присоединяется к Абулафии, который с самого раннего утра спешит на корабль, где все уже погружены в глубокий траур, хотя скорбящий, по закону, только один. Ведь даже первая жена, при всем ее желании, не может сидеть шивуи справлять траур по второй, ибо вторая жена, хоть и была ее удвоением, все же не приходилась ей кровной родственницей. Вот почему Абулафия и госпожа Эстер-Минна первым делом встречают именно ее. Стоя на носу корабля, на старом капитанском мостике, она с ясным и строгим выражением лица осторожно и бережно стирает тонкие шелковые платья покойной подруги, которые Бен-Атар хочет передать осиротевшему сыну умершей, чтобы тот смог со временем нарядить в них свою невесту и тем самым хоть немного возместить себе то, что он с детства остался без матери и даже без ее могилы и памятника.

Абу-Лутфи встречает ранних утешителей глубоким уважительным поклоном, с благодарностью принимает из рук христианской служанки большой кожаный сверток с едой и ведет своего восстановленного в правах молодого партнера вместе с его взволнованной женой на корму. Для госпожи Эстер-Минны это первый визит на магрибский корабль, и поэтому она ступает маленькими, осторожными шажками, особенно когда ей предлагают спуститься по веревочной лестнице в темную глубину корабельного трюма, где прыгают крохотные солнечные зайчики и витают запахи разнообразных товаров североафриканской пустыни, которые благодаря ее заносчивой ретии так надолго застряли меж Югом и Севером. А когда новая гостья, спустившись наконец в трюм, озирается вокруг, удивляясь, какое, оказывается, глубокое брюхо у этого небольшого на вид корабля, рядом с ней, заставляя ее вздрогнуть от неожиданности, вдруг раздается хрипловатое пофыркивание верблюжонка, который медленно и с большим достоинством поднимается на длинных ногах, чтобы приветственно кивнуть своей маленькой головкой навстречу уважаемой гостье. И женщина, которая родилась и выросла под близкое кваканье лягушек и далекий вой волков, вдруг ощущает какое-то влекущее спокойствие в облике этого длинноногого существа из пустыни, такого тихого и терпеливого и с такой маленькой головкой, размеры которой хоть и свидетельствуют, быть может, о малом уме, но никак не о злобном характере.

А затем эта северная женщина входит наконец, пригнувшись, в крохотную каюту второй жены, где все еще продолжает витать дух покойной женщины. Ибо неутешный супруг усопшей, Бен-Атар, и впрямь заупрямился и настоял на том, что принимать соболезнования будет именно в этом темном укрытии, под звуки булькающей подо дном воды, меж старинными деревянными балками, что давно расшатались в былых морских сражениях и были заново укреплены для этого путешествия руками капитана Абд эль-Шафи и его матросов. А так как за месяц судебной тяжбы, во время совместных поездок в Виль-Жуиф и особенно в Вормайсу, госпожа Эстер-Минна уже усвоила пару-другую арабских слов, она понимает, что разговор, который тут же заводят дядя с племянником, вовсе не обращается вокруг боли утраты и воспоминаний о замечательных достоинствах покойной, как она ожидала, а устремляется прямиком к будущим торговым надеждам, которые оба они возлагают на возобновляемое во всей своей силе сотрудничество. И вот уже Абу-Лутфи, этот немногословный исмаилитский компаньон, тоже увлекается разговором и с помощью выразительных жестов живописует количество и качество всех тех товаров, которые, вот уж почти три месяца, только и жаждут, что вырваться наконец из мрака корабельного трюма и широко рассеяться по всем уголкам простирающегося вокруг, залитого ярким светом мира. И при звуках этой деловой арабской речи, да еще льющейся таким неудержимым потоком, голубые глаза госпожи Эстер-Минны грустно темнеют, и она выбирается из крохотной каюты, чтобы побродить по трюму, меж рядами больших кувшинов и пузатых мешков с пряностями — там остановиться и пощупать мягкой рукой кипы кож или тканей, тут постучать кончиком туфли по сверкающим медным горшкам, тихо звенящим ей в ответ, — пока не натыкается на маленького Эльбаза и черного язычника, которые кормят печального одинокого верблюжонка одним из хлебов, принесенных ее служанкой на корабль.