Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия

Уже уговорено, что верблюжонка нужно поскорее выставить на продажу, но для этого его необходимо хоть пару раз вывести на свет освежиться, а потому лучше отправить его, как можно скорее, на лежащие поблизости поля и луга герцога Тюильрийского, что с другой стороны примыкают к тому дремучему лесу, который местные жители называют «Люпара», — по имени волков, облюбовавших его подземные убежища. Вот почему на самом исходе праздника Суккот, в канун Гошана раба, одинокого верблюжонка, под присмотром одного из матросов, действительно отправляют на луг возле Люпары, где будущий длинношеий товар принимается неторопливо расхаживать, пощипывая свежую парижскую травку и время от времени с любопытством поднимая уши, чтобы прислушаться к разговору, который ведут на знакомом ему языке пустыни еврейский мальчик с молодым язычником под тихие подвывания возбужденной девочки, которой звуки их беглой арабской речи в очередной раз напоминают о давно утраченной исмаилитской няньке.

Уже стоит осень, которая время от времени напоминает о себе порывами прохладного ветра, и, поскольку оба подростка знают, что еще несколько дней, и их позовут на корабль, чтобы отправиться в обратный путь, и они будут долгие дни и ночи качаться под монотонные удары ветра в распахнутый треугольный парус, им хочется до этого досыта насладиться шелестами и шорохами земли, уже покрытой первыми порыжевшими листьями. А так как сын рава абсолютно полагается на способность сына пустыни в любой момент и отовсюду благополучно вернуться к исходному месту, тем более к такому простому и понятному месту, как правый берег реки, то сейчас он пытается уговорить нового приятеля предпринять небольшую сухопутную вылазку на тот невысокий холм, что виден невдалеке, будучи в полной уверенности, что это тот самый, увенчанный разрушенной каменной аркой холм, с которого они с Бен-Атаром, первые из всех путешественников, много дней назад впервые увидели вожделенный город Париж.

Но маленький Эльбаз не знает, что ошибся в направлении ветров и потому спутал западный холм, увенчанный аркой, с другим, северным, холмом, который кажется пологим лишь из-за белого пятна на вершине, скрадывающего его высоту. А так как несчастная девочка, которую они тоже берут с собой на эту прогулку, по натуре своей всегда чуть отклоняется при ходьбе и ее непрестанно приходится подправлять, то андалусский мальчишка, неожиданно для себя оказавшийся руководителем похода, начинает вскоре раздумывать, стоит ли им и дальше карабкаться по склону, чью крутизну уже изрядно ощущают их молодые ноги, или лучше поторопиться с возвращением на корабль, пока слабый дождь, моросящий с самого начала пути, не превратился в настоящий ливень. Но пока он колеблется, дождь и в самом деле усиливается, и вскоре они промокают насквозь, и у них уже нет иного выбора, кроме как попробовать укрыться под нависающей крышей большой хижины, которую они раньше опасливо обошли стороной, потому что из ее трубы поднимался густой черный дым. Но едва лишь они прячутся, стараясь не шуметь, под свисающую с кровли солому, бес, засевший в душе несчастной девочки, заводит вдруг свой древний вой, заглушая даже неустанный шум дождя, и из притаившейся в молчании хижины внезапно появляются две улыбающиеся женщины, закутанные в светло-зеленые халаты, сшитые, как с изумлением видит мальчик, из тех самых кусков шелка, который они выменяли когда-то на яйца и сыр по пути в Вормайсу.

Завидев прижавшихся к стене юных гостей, женщины приходят в бурный восторг, точно охотницы, которым попалась славная добыча. И пока мальчик и черный раб лихорадочно прикидывают, как бы побыстрее унести ноги, хозяйки уже хватают вопящую девочку в охапку и втаскивают ее внутрь, так что двум молодым приятелям остается лишь последовать за ними в надежде спасти свою маленькую спутницу. И вот они оказываются в большой комнате, где пол покрыт грубой соломой, в углу разведен огонь, а над огнем, наколотый на вертел, висит жареный поросенок, полуприкрыв глаза в глубоком раздумье и издавая соблазнительный, пьянящий аромат. Душа еврейского мальчика тотчас наполняется страхом из-за близости к мерзкому запретному животному, тогда как душа черного африканца, напротив, полнится волнением из-за открывшегося ему вида целой шеренги прислоненных к стене и ярко, резко раскрашенных деревянных фигур, изображающих, все до единой, одного и того же, если не считать небольших отклонений, молодого человека с застывшим лицом и небольшой бородкой, который так широко раскинул руки, что трудно понять — то ли он просит пощады, то ли хочет заключить в свои объятия весь окружающий мир. И пока обе хозяйки весело и даже слегка развязно посмеиваются над смущенными подростками, из двери, ведущей во внутреннюю комнатку, появляется еще одна, третья женщина, со щуплым младенцем на руках, а за нею — сухощавый и довольно пожилой человек с быстрыми, энергичными движениями, в небрежно накинутой, замызганной красками хламиде, откликающийся на странное имя «Пижаэль», которое молодые гости поначалу затрудняются усвоить.

И похоже, что этот Пижаэль ошеломлен появлением черного сына пустыни не меньше, чем сам язычник ошеломлен видом такого множества деревянных идолов, ибо он тут же хватает молодого африканца за плечи и торопливо тащит к окну, чтобы получше разглядеть точеные черты его лица. Видимо, женщины тотчас угадывают нетерпеливое желание этого пожилого, стремительного человека, потому что они тут же, словно по молчаливому уговору, начинают всячески ублажать своих гостей, проявляя при этом довольно властное гостеприимство. Сначала они снимают с них мокрую верхнюю одежду и жестами показывают, что лучше бы им также снять и высушить у огня и свои широкие штаны, а затем быстро нарезают для них тонкие ломти мяса с задней части дремлющего на вертеле поросенка.

Единственный сын и ученик севильского рава, не выдержав угрожающего ему бесчестия, тотчас вскакивает на ноги и с гневом отстраняет от себя кусок протянутой ему на кончике ножа запретной мерзости. Но увы — не в его слабых силах помешать несчастной девочке, нагота которой прикрыта овечьей шубой, торопливо схватить отвергнутый им кусок и жадно затолкать себе в рот. Да и молодой африканец, то ли уже вернувшийся из своего временного еврейства вспять в постоянное идолопоклонство, то ли, кто знает, еще остающийся евреем, тоже жадно ест, да к тому же и пьет, потому что сухощавый старик, не отрывающий глаз от этого юноши, уже сбросившего свои промокшие штаны и стоящего теперь перед ним во всем блеске своей черной наготы, всё подливает и подливает ему красного вина — быть может, с нарочитым намерением затуманить его разум и обезволить тело. И если так, то похоже, что франкское вино хорошо справляется со своей задачей, ибо сразу же после того, как молодой язычник склоняется в глубоком смиренном поклоне перед одним из стоящих у стены идолов, словно на свой лад произнеся благословение пищи, он полусонно и покорно отдается в руки женщин, которые быстро уводят его во внутреннюю комнатку, укладывают на постель, и ловко подгибают ему одну ногу, чтобы во всей красе открыть его молодую, удлиненную, матово-черную мужскую плоть, и принимаются нежно поглаживать и подбадривать ее, пока она не выпрямляется, уставившись своей узкой, как прищуренный глаз, щелью прямо в лицо восхищенного резчика, который уже спешит нанести на гладкую деревянную плиту первую, пылающую багровым линию.