Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия

Но хотя благодаря всему этому три компаньона быстро богатели — а может, именно по этой причине, — Бен-Атара по-прежнему продолжало весьма огорчать одиночество любимого племянника, и он не терял упрямой надежды когда-нибудь различить наконец в потоке его шумных рассказов и планов тихий приближающийся шелест женского платья. Вот почему всякий раз с наступлением Девятого ава, когда компаньон Абу-Лутфи, упрятав свой леопардовый кошелек меж ног и скрыв лицо от тех, кто замышлял против него злое, вставал на колени и смиренно склонялся в сторону Мекки, как бы повторяя за поэтом, только безо всякого чувства печали или вины: « Сердце мое на Востоке, хотя сам я — на Западе », — а затем вскакивал на коня и исчезал в сумеречном свете, направляясь по длинной, вьющейся среди гор тропе в сторону Гранады и оставляя еврейских компаньонов наедине, Бен-Атар принимался снова и снова, осторожно и ненавязчиво, на языке, сплетенном из двуязычных нитей арабского и иврита, рисовать любимому племяннику, в какую страшную пустыню одиночества он загоняет себя своим упрямым вдовством. Но в пятую их встречу, летом 4755 года от сотворения мира по еврейскому счету, он же 385 год Хиджрыу мусульман и пятый — до тысячелетия у поклонников креста, в начале ночи, когда Абу-Лутфи давно исчез в темноте, а оплакивание разрушенного Храма уже дважды смягчило и усладило души двух сидящих у входа в пещеру евреев, когда угасло наконец пламя пылавшего у их ног костра и только подернутая пеплом горстка благоухавшей осенней соломой горячей золы еще багровела во тьме, точно одинокий глаз циклопа, Абулафия, положив голову на шершавый валун с постеленным на него платком, с наслаждением вытянув ноги и поглаживая спрятанный под одеждой кошелек с платой за труды минувшего года, устремил взор в бескрайнее ночное небо, сверкавшее несметными искрами звезд, и снова заговорил о Париже — но на сей раз уже не просто как о городе, куда он еще не добрался, а как о месте, где живет « некая женщина ».

И тут выяснилось, что не впустую, нет, не впустую оказались настояния старой исмаилитской няньки, которая в наивной простоте своей требовала, чтобы Абулафия перебрался на еврейскую улицу, поближе к тем, к кому он принадлежит по происхождению и вере. Ведь только там, на еврейской улице Тулузы, ему удалось разузнать и разведать, как добраться до других таких же еврейских улиц — в Туре и в Лиможе, в Ангулеме и в Орлеане, в Шартре и, быть может, даже в Париже. И хотя, — говоря по правде, не всегда это были улицы, стоившие такого высокого звания, а зачастую, — просто маленькие, короткие переулки, а то и всего-то пара-другая домов или даже один-единственный домишко или, того хуже, лишь одна-единственная комнатка, в которой жил какой-нибудь одинокий еврей, но постепенно глаза Абулафии научились различать окружавшие его земли не по одним только их правителям, всем этим королям, да графам, да принцам, которые в них правили и царили, но еще и по тем многочисленным местам, где рассеяны были его единоверцы-евреи.

И мало-помалу Абулафию потянуло назад к своему роду-племени, к людям, которых он в первые годы чурался, обуреваемый страхом, что, увидев молодого еврея, они тут же захотят его сосватать и тем самым помешают ему осуществить пылкую мечту о возвращении в родной город. И постепенно он понял, что то была именно мечта, а не серьезное намерение, а потому ей не грозят никакие препятствия, даже в виде сватовства, ибо всякая мечта по самой своей природе находится целиком во власти мечтающего. И когда он перебрался наконец на еврейскую улицу в Тулузе и увидел, что там попадаются не только люди, которые могут переброситься одним-двумя арабскими словами со старой нянькой, но и такие, что готовы улыбнуться порченой девочке и даже погладить ее по голове, сердце его окончательно смягчилось, и теперь, возвращаясь из своих торговых странствий, он, случалось, присоединялся к их молитвенному миньяну, и не только для того, чтобы с растревоженным, мучительно колотящимся сердцем прочесть поминальную молитву по покойной жене, но и затем, чтобы расспросить помолившихся евреев о новых путях-дорогах на север. Ведь евреи, даже те, которые никогда в жизни не выходили за стены своего города, всегда знают что-нибудь о других евреях в разных других местах, как они всегда знают что-то такое о неевреях, чего те еще сами о себе не знают, например, что ближе к тысячному году поклонники креста будут всё больше тянуться к большим и малым вещицам, доставленным из далеких пустынных краев, потому что именно такими вещами наверняка пользовались их Иешуа и его ученики тысячу лет назад в Святой Земле, а ведь всякий истинно верующий христианин более всего на свете жаждет окружить Сына Божьего и его учеников, когда они наконец снова спустятся с неба, знакомым им земным, домашним теплом. И теперь Абулафия, тоже научившийся провидеть будущее, держал путь не так, как бывало, из Тулузы в Лимож или Бурж, а иначе — от одного еврея к другому, и каждый из них не только подсказывал ему, какой новый товар может понадобиться вскоре христианам, но также советовал, каким способом можно повысить цену на старый. И в этих-то странствиях от одного еврейского подсказчика и советчика к другому он однажды заночевал на постоялом дворе под Орлеаном и там познакомился с некой женщиной по имени Эстер-Минна, из семьи Левинас, бездетной вдовой одного ученого еврея. Еврей этот умер за несколько лет до этого в Вормсе, по-еврейски Вормайса, маленьком городе близ Рейна, что в Ашкеназе, а ее саму, после смерти мужа, пригласил к себе младший брат, господин Иехиэль Левинас, торговец золотыми украшениями и драгоценными камнями, чтобы она пожила у него в Париже, где ей было бы легче коротать свое одиночество и где она, женщина острого ума, могла бы заодно помогать ему время от времени в тех тайных торговых делах, которые он постоянно вел в окрестных городках и селеньях.

И, похоже, не одно лишь то, что она была вдовой и бездетной, как и не только то, что она впервые предстала перед ним в несколько вольной обстановке придорожной харчевни, но прежде всего то, что она была почти на десять лет его старше, оказалось причиной, почему Абулафия с такой легкостью завел с ней откровенную, продолжительную беседу, которая в конце концов привела их к столь глубокой связи, на какую, ему казалось, он уже не был способен. Да, именно так, из простого обмена случайными и пустыми фразами в сумеречном вечернем свете перед молитвой, предшествующей последней трапезе угасающего дня, из несерьезного разговора, начало которому было положено попытками этой изящной, державшейся с достоинством немолодой женщины, вдовы выдающегося талмудиста, украсить свою речь то словом или фразой на святом языке, которому научил ее покойный супруг, то весьма тонкими коммерческими соображениями, которые она высказывала по тому или иному поводу, стала развертываться и расти их затянувшаяся до самой полуночи беседа. Хоть и вполне допустимая по еврейскому закону беседа, учитывая вдовство обоих ее участников, к тому же совсем еще не знакомых друг с другом, но, несмотря на это, все же содержавшая в себе некую неуловимую двусмысленность и вольность. И поэтому в ту минуту, когда крест колокольни уперся в бледное тело луны, напоминавшее дырявый срез одного из тех огромных сыров, которыми славились окрестные села, и медленно задвинул этот оранжевый лунный сыр за здание церкви, так что в комнатке, где сидели беседующие, стало совсем темно, Абулафия уже чувствовал, что по всему его телу разливается странное и приятное тепло, ибо впервые за долгие годы ему встретился человек, который понял всю серьезность и важность давней истории его боли и обиды и с явной симпатией отнесся к тем мечтам о мести, что всё еще пылали в его душе, но при этом решительно отверг малейшую мысль, предположение или хотя бы намек, будто на его девочку могли быть наведены сглаз, ворожба или злые волшебные чары.