Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия

Не ворожба и не чары? Так что же тогда?! — удивился Бен-Атар, но тут уже сам Абулафия не знал, что ему ответить. В эту минуту он мог лишь поведать дяде о том чувстве восторга и благодарности, которое овладело им к концу той судьбоносной беседы. Наконец-то нашелся человек, способный вселить покой в мою душу , думал он тогда про себя, вдыхая незнакомый запах ее духов, который к концу ночи стал уже казаться ему не только привычным, но и приятным, и так старательно следил за ее губами, словно младенец, читающий по материнским губам, и так тщился уловить точное значение тех слов, которые эта худенькая маленькая женщина произносила на языке франков, впрочем, достаточно медленно и отчетливо, перемежая эти свои слова ивритскими фразами из библейских историй или рассказов мудрецов, что постепенно ее смутно различимый в темноте облик утрачивал в его глазах свою женственность — но не в том, разумеется, смысле, будто эта женщина обретала приметы мужчины, а в том, что сквозь эту женственность перед ним всё более и более проступала та первозданная, фундаментальная человеческая суть, которая является истинным источником всякого подлинного чувственного влечения.

Но именно потому, что Абулафия сам был крайне увлечен и возбужден этим разговором, он даже и предположить не мог, что и она — эта спокойная, рассудительная женщина, которая с такой тонкой мудростью, словно бы всего-то и надо было, что надавить худеньким белым пальцем, извлекла из его души гнойник той мстительной ненависти, — что и она тоже, со своей стороны, потянулась к сидевшему напротив нее молодому мужчине, да потянулась так, что, быть может, тот огонь, который он уже ощущал в эту ночную минуту во всем своем теле, порожден был не только содержанием ее разумных речей, но также и тем телесным теплом, которое начинает излучать всякая женщина, когда загорается от искры собственного желания. Всего три или четыре раза за все десять лет ее вдовства госпожу Эстер-Минну из Вормайсы охватывала такая внезапная тяга к мужчине, но раньше ей всегда удавалось с легкостью подавить это чувство — возможно, еще и потому, что мужчины, которыми она до сих пор увлекалась, в конце концов оказывались не только людьми высокопоставленными, но и, увы, законно женатыми — и теперь она сама была удивлена молодостью человека, который пробудил в ней такой сильный чувственный интерес. Казалось, будто вспыхнувшая в ней ныне страсть была не просто телесным влечением к этому незнакомому молодому мужчине, но и душевной тоской по всем тем детям, которых она так и не сумела родить и которые сейчас будто сами собой вырвались в мир живых и воплотились в образе этого юного, смуглого и курчавого южного еврея, и его кочевая жизнь вдруг показалась ей в этот вечер, в колыхании движущихся по комнате теней, отбрасываемых мерцающими свечами, какой-то необыкновенно веселой, волнующей и влекущей.

По правде сказать, за последние годы Абулафия привык к беглым любовным связям, причем по большей части — с нееврейскими женщинами, которые отдавались ему на постоялых дворах или в рыночных тавернах, а порой даже прямо в дороге. Хоть он и был родом с магрибского Юга, эти женщины улавливали в его печальном лице также какой-то аромат Востока, а ведь именно на Востоке, как они хорошо помнили, претерпел свои смертные страдания их возлюбленный Божий Сын. К тому же, несмотря на то, что сам Абулафия в течение всех тех лет, что он провел в христианской Европе, пытался, из соображений безопасности, подражать обычаям тех мест, где он торговал, неистребимые следы иноземного происхождения по-прежнему угадывались в том, как он одевался, как укладывал кудри, как подстригал бороду или выбирал цвета своих одежд, даже в его манере застегивать свой кафтан. А поскольку богатая одежда и характер поклажи тотчас выдавали в нем также человека состоятельного, влечение женщин к нему необыкновенно усиливалось. Однако до сих пор все его связи были беглыми и короткими, потому что Абулафия тщательно старался своевременно их обрывать, дабы не разжигать вокруг себя излишний огонь. Своевременно, но, конечно, не раньше, чем ему удавалось продать им свой товар, который даже эти влюбленные в него женщины прежде и в мыслях не имели купить. И таким вот образом во многих домах Прованса и Аквитании со временем скопилось изрядное множество мешков с пожелтевшими от времени пряностями, которых, пожалуй, с лихвой хватило бы не только для последней трапезы их прямых обладателей, но и для всех последних трапез всех наследников их наследников.

Но в ту зимнюю ночь в Орлеане, даже возбужденный умными вопросами и проницательными замечаниями превосходившей его годами женщины, Абулафия все-таки не решился бы еще назвать любовным увлечением тот явный и горячий интерес ко всем его делам и мыслям, который побуждал ее дотошно расспрашивать его обо всем, даже о его компаньонах. И обо мне? — шепотом, недоверчиво улыбнувшись, спросил Бен-Атар, не отрывая глаз от тлеющей в догоравшем костре головни, что искрилась мириадами крохотных светлячков, подобно той Вселенной, что искрилась над его головой мириадами созвездий. Да, оказывается, эта женщина интересовалась не только Бен-Атаром, но и его компаньоном Абу-Лутфи, и даже держателем постоялого двора Бенвенисти, и этими их регулярными летними встречами. И ее, например, удивляет, когда она слышит, в какой мере Абулафия и Абу-Лутфи доверяют Бен-Атару быть единоличным судьей при разделе прибыли минувшего года.

Таким вот образом, в канун великого дня Девятого ава, Бен-Атар впервые узнал о встрече Абулафии с некой новой, немолодой, но необыкновенно умной н проницательной женщиной, однако в тот день он еще никак не мог себе представить, что эта встреча окажется решающей и судьбоносной также и для него самого и что настанет день, когда ему придется подняться с места, купить старый, пузатый сторожевой корабль, до отказу нагрузить его товарами, которые до этого втуне пролежат два года на его складе, оторвать обеих своих жен от детей и жилищ и увлечь их за собою в утомительный и опасный путь, в далекое путешествие из Северной Африки в самое сердце христианской Европы, в компании своего исмаилитского компаньона и красноречивого севильского рава, нанятого, дабы противопоставить свою андалусскую ученость ашкеназскому уму этой новой женщины . Ибо в ту их встречу, отстоявшую всего лишь на пять лет от устрашающего тысячного года, в тот ночной час, когда Бен-Атар слушал рассказ Абулафии о встрече с госпожой Эстер-Минной, его поначалу куда больше заинтересовали ее замечания и вопросы, нежели ее внешний облик и женские достоинства. Однако с той минуты, как он безошибочно распознал тот особый восторг, что так и звенел в речах молодого компаньона, и увидел, что тот и не пытается скрыть свою готовность принять приглашение новой женщины погостить в доме ее брата в Париже, удивленный Бен-Атар заинтересовался также и ее внешним видом, и в ответ на его расспросы племянник с жаром поведал ему, что его новая знакомая — невысокая, изящная особа, имеющая привычку забирать волосы назад и стягивать их под черным чепцом — быть может, с нарочитой целью подчеркнуть тонкость своего вдумчивого худого лица и необычность светло-бирюзовых глаз.