Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия

Вот почему сегодня в полдень, когда двое встретившихся им на реке рыбаков сообщили, что искомый ими Париж должен открыться уже за ближайшим речным поворотом, Бен-Атар приказал капитану немедленно остановить корабль и стал готовиться сойти на сушу. Вначале у него было мелькнула озорная мысль удивить Абулафию, нарядившись, в его духе, прокаженным, а то и христианским монахом, но он тотчас отказался от этой затеи, опасаясь, что кто-нибудь из прохожих может задать ему богословский вопрос, на который он не сумеет ответить. В конце концов, он решил ограничиться нарядом христианина из Андалусии, которому якобы так опротивели тамошние исмаилиты, что он отправился на поиски христианских святынь. Впрочем, судя по рассказам Абулафии, не было оснований думать, что его Париж настолько славится религиозной святостью, что способен привлечь к себе паломников, да еще издалека. Поэтому Бен-Атар загодя попросил своих жен сшить ему такую накидку, в которой были бы смешаны все мыслимые цвета и все самые разные, стили, так чтобы посторонним было бы затруднительно определить точную принадлежность ее хозяина.

Но, несмотря на все эти предосторожности, он понимал, что нельзя и опасно выходить на берег одному, потому что человек, отправившийся в чужой город в одиночку, может исчезнуть там, не оставив по себе никакого следа, тогда как идущие вдвоем всегда смогут свидетельствовать друг о друге — если не на этом свете, то, по крайней мере, на том. Поэтому Бен-Атар решил было взять с собой севильского рава, потому что тот, в меру своего знания латыни, мог бы еще попутно объяснить ему незнакомые странности капетингскойжизни, а кроме того, по приходе в дом Абулафии, сразу же обрушил бы весь свой галахический авторитет на решивших обособиться парижских отстранителей . Однако по здравом размышлении он решил, что, наверно, лучше не раскрывать противнику сразу все свои карты и не показывать ему сразу все доставленные издалека боеприпасы, — да к тому же он не был вполне уверен, что рав Эльбаз окончательно протрезвел от того поэтического опьянения, которое овладело им на бурных волнах океана. В итоге, он передумал и решил взять с собой компаньона Абу-Лутфи, справедливо рассчитав, что оскорбленное присутствие этого исмаилита может напомнить Абулафии о его прегрешении против всех тех товаров, что были добыты для него с таким трудом и отвергнуты им с такой небрежностью. Но в конце концов, ему пришлось отказаться и от этой мысли. Неправильно было бы покинуть двух изнеженных южных женщин и до краев наполненного стихами андалусского рава на милость грубых исмаилитских матросов, ведь матросы эти — люди совершенно чужие, хоть и вели себя вполне порядочно во все время пути, а кроме того, следовало, разумеется, оставить на корабле хоть кого-нибудь, кто мог бы привести его обратно в Северную Африку, если в этом чужом христианском городе против него, Бен-Атара, умыслят что недоброе или, упаси Господь, и вообще похитят.

Кто же тогда остается? В глубине души Бен-Атар предпочел бы взять с собой капитана — ведь в памяти этого потомка пиратов еще могли сохраниться кой-какие подробности давней и весьма пригодившейся бы сейчас истории нападения викингов на Париж в конце того столетия, что предшествовало нынешнему, да к тому же и вид у капитана был располагающий, и взгляд честный и прямой, — но как оставить набитый товарами парусник без капитана, да еще в открытом течении реки? От безвыходности Бен-Атар уже стал подумывать, не взять ли с собой одного из дюжих исмаилитских матросов, но тут им вновь овладели сомнения — а вдруг эта язвительная новая жена только и ждет, чтобы он предстал перед ней в сопровождении грубого, неотесанного, одетого в лохмотья арабского матроса, чтобы сказать Абулафии: «Полюбуйся, вот он, живой образчик необузданной похоти, с которого твой компаньон берет себе пример!» Не взять ли с собой черного невольника? Его чутье так обострено пустыней, что он наверняка сумеет вывести хозяина прямиком к нужному дому по одному лишь запаху сохранившегося у Бен-Атара платка, что когда-то принадлежал Абулафии, но ведь у этого язычника идолопоклонство буквально в крови, и, войдя в дом парижских евреев, он, того и гляди, рухнет на колени перед каким-нибудь серебряным ритуальным кубком или подсвечником и в результате поставит под сомнение и чистоту веры самого Бен-Атара! Так что же, может быть, лучше все-таки отправиться одному? Но тут, подняв глаза к небу, дабы укрепил его душу Всевышни, который был так милостив к нему и к его кораблю во все дни их долгого пути среди валов океана, Бен-Атар увидел вдруг маленького Эльбаза, качающегося на самом кончике мачты, и сказал себе в душе своей: «Видно, об этом ребенке молил я Господа!» — и не только потому, что к человеку, которого сопровождает ребенок, даже в чужом городе отнесутся, скорее всего, по-человечески, но еще и потому, что, если, упаси Господь, Абулафия все же будет упорствовать в своей ретии , присутствие такого спутника может прийти ему, Бен-Атару, на помощь — а вдруг вид этого мальчонки напомнит Абулафии дни его собственного детства, когда дядя Бен-Атар брал своего маленького племянника на берег моря и бросал там в бурные волны, но неизменно выхватывал оттуда живым и невредимым.

Вот почему сейчас, в этих мягких вечерних сумерках, они идут рядом, хозяин корабля и маленький сын раввина, направляясь в сторону незнакомого города, и дорога, по которой они спускаются с холма, действительно так широка и пряма, что ее впору назвать торной дорогой, а еще какое-то время спустя она расширяется еще больше, раскрываясь перед ними огромной квадратной площадью, и тогда Бен-Атар просит мальчика помочь ему соорудить посреди этой площади маленький столбик из придорожных камней, который указал бы направление к кораблю, если им доведется, не приведи Господь, возвращаться из города одним. Затем, продолжая свой неспешный путь всё в ту же сторону, на восток, они проходят меж небольшими, зеленеющими травой квадратами и тщательно подстриженными кустами, мимо наполненного водой бассейна, за которым возвышается еще одна каменная арка, но уже совсем невысокая, по грудь, — возможно, маленькое подобие той арки на холме, что побольше. И если бы эти двое сейчас обернулись, то, возможно, даже в этот сумеречный час они различили бы прямую линию, протянувшуюся от одной арки к другой, но их лица упорно обращены только вперед, где уже появляются над дорогой огни маленьких, покачивающихся на ветру масляных фонарей, цепь которых тянется вдоль реки в сторону города, а потом возникают из темноты и физиономии первых парижан, с их острыми чертами, оживленным взглядом, чуть крикливым говором, с круглыми лысинками на макушках и бритыми, как у актеров, подбородками. А остров перед ними уже поблескивает множеством крохотных суетливых огоньков, словно каждый его житель предпочитает до упаду кружить по улицам со своим собственным светильником в руках, и незаметно для себя они вдруг оказываются в густой толпе мужчин и женщин, с громкоголосым гомоном плывущей по набережной, вдоль берега реки, и маленького Эльбаза внезапно охватывает страх, и рука, что в самом сердце океана бестрепетно и крепко сжимала конец мачты, сейчас со страхом хватается за полу хозяйской накидки, на которую, кстати, несмотря на всю ее кричащую пестроту, никто здесь не обращает ни малейшего внимания, словно бы эти двое чужестранцев идут сейчас не по набережной захолустной столицы одной из бесчисленных провинций темной Европы, а по улицам какой-нибудь настоящей метрополии, вроде Кордовы или Гранады, где и впрямь не в диковинку бесчисленные чужеземцы, что ни день прибывающие в город. Неужто это мальчик внушает им всем такое доверие? — дивится Бен-Атар. Или же эти люди так уверены в себе, что относятся безо всякой опаски к любому, даже незнакомому им человеку, если только он готов перекинуться с ними хотя бы несколькими словами?