Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия

И, глядя на него, молодой господин Левинас решает побыстрее, пока Абулафия и впрямь не упал еще в обморок, отправить его на корабль, чтобы, оказавшись там, он немедленно остановил бы хлещущий оттуда коммерческий поток, — а между тем количество и разнообразие изрыгаемых трюмом товаров теперь уже удивляют и самого Бен-Атара. Хоть этот магрибский купец и провел на судне так много дней и ночей, он не мог себе представить, до какой степени его исмаилитский компаньон ухитрился набить корабельное брюхо. И притом не только затолкал туда целые миры товаров, но еще и запомнил каждую из вещей до единой, и теперь, когда они вновь появляются из темноты трюма на Божий свет и здоровяки-матросы передают их по цепочке с палубы на берег, он снова проверяет всякую мелочь, чтобы сохранить ее в памяти, когда настанет время следующей летней встречи в Барселоне и он потребует за каждую из них надлежащую плату у их северного партнера, которого только что принудил вернуться в товарищество приговор суда, состоявшегося в Виль-Жуиф. Но действительно ли он вернулся в лоно товарищества, этот компаньон? Почему же тогда он кричит сейчас с берега, требуя остановить этот неудержимый поток товаров, который якобы заливает его двор и дом?

И Бен-Атар приказывает капитану прервать разгрузку, а сам торопится вниз, к племяннику, который стоит на берегу, в толпе парижан, сгрудившихся среди старых, убогих деревянных построек на мосту, который они называют Новым. А на берегу Абулафия с отчаянием хватается за его рукав, чтобы поскорее вытащить упрямого, воинственно настроенного дядю из толпы парижских зевак и увести подальше в глубь острова. Вечернее солнце уже расстилает багряные шелковистые блики на поверхности спокойной, величавой реки, мягко поворачивающей здесь на юг; время позднее; узкие переулки города заполнены возвращающимися домой людьми, и многие из них тащат за собой на веревке предстоящий ужин — кто барашка, а кто поросенка. Бен-Атар видит потухший, тоскливый взгляд больших, темных глаз Абулафии и тотчас понимает, что племянника мучает какая-то новая беда.

И Абулафия действительно тут же рассказывает ему о бунте, вспыхнувшем в его доме, и о жене, в отчаянии поклявшейся удалиться в свой родной город на Рейне, чтобы там собрать новый суд, который принудит его, Абулафию, к разводу. Но хотя эта новость, судя по всему, немало удивляет магрибского купца, ему сразу же приходит в голову, что нет худа без добра и что этот неожиданный поворот событий может даже углубить их сотрудничество, возобновленное с таким огромным трудом. Ибо, возможно, и впрямь пришло время — пытается он окольными намеками и витиеватыми речами вразумить Абулафию, одной рукой приобняв за плечи любимого племянника, побледневшее лицо которого еще сильнее подчеркивает красоту его черных кудрей, — возможно, это и впрямь Господня рука — заносит дядю совсем уж далеко — повелела ему, Бен-Атару, нанять старое сторожевое судно и добраться до этого маленького заброшенного острова — который, по правде говоря, все еще слегка покачивается под дядиными ногами, — чтобы спасти заблудшую овцу. Ведь можно избавить разошедшуюся бунтарку от трудностей поездки в страну Ашкеназ — достаточно попросить рава Эльбаза немедленно ввести в действие, в духе постановлений вавилонских мудрецов, тот гет, который госпожа Эстер-Минна так пылко требует от своего супруга. И тогда Абулафия сможет беспрепятственно отправиться не только в Барселонский залив, но и намного дальше, вплоть до золотистых берегов своей родины. Ведь теперь, когда он доказал всем и, главное, самому себе, что переломил висевшее над ним проклятие одиночества, он, быть может, сумеет найти в Танжере жену по сердцу — одну и даже вторую, если он все-таки захочет еще одну.

Но стоит Абулафии, вконец ослабевшему от своей голодовки, услышать, какие дикие планы строит для него дядя Бен-Атар, как он, покачнувшись, падает на землю, прямо среди навозных куч, оставленных лошадьми и свиньями, и голова его ударяется о булыжники мостовой. Ибо дядя Бен-Атар совершенно не понимает, в какой мере все существо его племянника проткано нитями любви к новой жене и ко всему, что связано с нею, включая даже булыжники этого темного парижского переулка, из-за которых у него вдруг так закружилась голова, что он даже потерял сознание. Но какая радость — удача уже спешит к ним на помощь, обернувшись случайным появлением рава Эльбаза, которого послали вместе с его мальчиком на корабль принести немного соли и оливкового масла для двух поварих и который — надо же! — натолкнулся по пути на магрибского купца, срочно вынужденного собирать и приводить в чувство своего молодого племянника, видимо решившего повторить недавний обморок своей светловолосой супруги.

А тем временем к ним взволнованно спешат парижские христиане, ибо у этих людей, наслушавшихся о распятии на Голгофе, всякий обморок издавна приобрел статус святости, и вот они уже кропят Абулафию водой, принесенной из ближайшего колодца, и трут ему виски темно-красным вином перед тем, как влить это вино в его широко раскрытый рот. И Бен-Атар, опасаясь вести едва очнувшегося от бесчувствия племянника прямиком в его дом на улице Ля-Арп, велит сначала поднять Абулафию на корабль. Обессилевшего компаньона укладывают среди кувшинов и мешков с товарами, поток которых был на время приостановлен по приказу Бен-Атара, и Абулафия, открыв наконец свои прекрасные глаза, улыбается слабой улыбкой, полной глубокой и сладкой грусти и, увидев склонившееся над ним лицо упрямого дяди, произносит: Дядя, если ты не можешь меня умертвить, то освободи меня, потому что сам я никогда не отрекусь от этой женщины. И теперь раву Эльбазу приходится выслушать всю историю с самого начала, и притом дважды, как в изложении впавшего в отчаяние Бен-Атара, которому, из-за одной этой фразы, грозит вновь утратить весь смысл тяжкого путешествия, так и в изложении молодого компаньона, пронзенного болью пылающей в нем любви, — и рав понимает, что должен немедленно изобрести очередной компромисс, который мог бы прийтись по вкусу госпоже Эстер-Минне и молодому господину Левинасу. Но пока он решает не говорить ни слова, лишь поднимает обоих компаньонов и располагает их рядом со своим сыном, лицом к расположенному на востоке парижскому Сите, чтобы вместе с ними произнести молитвы «минха» и «аравит» в том духе и в той мелодии, к которым евреи привыкли с незапамятных времен. Однако Абулафия, который раньше всегда любил вести эту мелодию, на сей раз не находит в себе душевных сил даже просто пробормотать слова молитвы. И тем не менее что-то невыразимо привлекательное есть в этих южных евреях, когда они поднимаются на ноги, в своих белых одеяниях и голубых тюрбанах, и принимаются молча раскачиваться на палубе арабского корабля, покрытого шрамами героического и трудного путешествия, стоя в окружении здоровяков-матросов, настороженно следящих за толпами франков, которые собрались на берегу реки и даже отложили вечернюю трапезу, чтобы поглазеть на эту пеструю, живописную группу людей. И вдруг рава Эльбаза охватывает странное ощущение, что вечерние сумерки этого франкского города таят в себе не только смутную угрозу приближающегося тысячелетия, но также неясное провозвестие, что из дружественного согласия между обоими его берегами со временем народится некая новая, небывалая и необыкновенная красота.