Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия

Нечего и говорить, Бен-Атар, конечно же, питает к своему компаньону-исмаилиту нерушимое доверие и самую искреннюю симпатию, не говоря уже о дружеских чувствах, — но все же он испытывает явное облегчение, когда звук лошадиных копыт окончательно растворяется в багрянце умирающего дня, потому что только теперь он может начисто освободить свой ум от забот о товарах, монетах и мировых событиях и выслушать наконец, что же произошло за минувший год с любимым племянником, которого горькая судьбина разделила с родиной и семьей. Понятное дело, двум чужакам, а уж евреям подавно, негоже удаляться в темноте от подворья, но им уже не под силу сдерживать взаимное жгучее любопытство, и потому, надежно упрятав свои драгоценные мешочки, они отправляются на окраину рощи, где уже в самую первую встречу высмотрели себе укромное уединенное место среди огромных морщинистых скал у входа в пещеру, высеченную давним землетрясением. Здесь они разжигают небольшой костер, чтобы отогнать случайно забредшего волка или любопытного лиса, и рассыпают на тлеющих углях ароматные травы, чтобы дым этих трав, обвившись вкруг них, сладким своим запахом отогнал печали и горести миновавшего года. Разумеется, Бен-Атару не терпится поскорей узнать, что произошло в личной жизни изгнанника, многие годы назад сменившего солнце и море Магриба на горькое одиночество в мрачных и скудных христианских землях, но он прекрасно понимает, что закон старшинства требует от него рассказывать первым — ведь прежде всего он обязан дать племяннику отчет обо всех членах семьи: об отцах и матерях, сыновьях и дочерях, братьях и сестрах и прочих родственниках и друзьях, — о которых, именно из-за их былого предательства, Абулафия жаждет теперь узнать всё-всё, до самых мельчайших подробностей. А кроме того, Бен-Атару хочется, чтобы с помощью его рассказов любимый племянник хоть немного утолил тоску по родному городу с его мелово-белыми домами и узенькими переулками, с его оливковыми деревьями, раскидистыми пальмами, зелеными овощными грядками, золотистым песчаным берегом и розовой гаванью. Но пуще всего Бен-Атар хочет дать Абулафии возможность вновь, по прошествии стольких лет, оплакать свою прекрасную молодую жену — ту, что когда-то в отчаянии надумала утопиться, произведя на свет слабоумное, порченое дитя, и этой своей непристойной смертью удвоила и учетверила позор, павший на ее мужа, вынудив его к нынешнему добровольному изгнанию.

В этой сладкой печали воспоминаний проводят они свой последний дивный летний вечер на границе Испанской марки, в том самом месте, где сходятся земли двух великих всемирных религий. И хотя сердца их порой вздрагивают от легкой тревоги за судьбу третьего компаньона, который мчится сейчас в самом сердце ночи с болтающимся возле мошонки увесистым мешочком, они тем не менее довольны, что мусульманина уже нет с ними рядом — ведь только в его отсутствие они могут приправлять свою беседу звуками святого иврита и украшать ее мудрыми изречениями древних еврейских мудрецов. А назавтра, в канун девятого ава, сюда поднимется сам Бенвенисти в сопровождении группы евреев, которых он всегда нанимает специально для миньяна, чтобы вместе с ними помолиться здесь и оплакать разрушение Храма, и тогда дядя с племянником смогут на время вообще позабыть о леопардовых мешочках и торговых интригах и, взяв горсть пепла из угасшего костра, посыплют им головы и присоединятся в этом скорбном жесте к вечному трауру и Божьему страху всего своего народа.

Но вот в чутких, всегда настороженных ушах капитана Абд эль-Шафи рождается тонкая звенящая нота, возвещая ему, что третья ночная стража уже заступила на смену второй, только что бесследно растаявшей в просторе Руанского залива. И впрямь — на востоке округлый небесный свод чуть сплющился и словно бы приблизился к земле, да и луна, если поглядеть, опустилась до уровня человеческого роста. И вроде бы капитану всего-то и забот, что пролагать нужный курс да правильно вести корабль, однако же, вот и к Абд эль-Шафи тоже привязалась какая-то неясная, но неотступная тревога за исход тайной, некоммерческой стороны всей их затеи, и вот теперь тревога эта заставляет его через силу подняться на ноги, чтобы попытаться растолкать компаньона Абу-Лутфи, рухнувшего вповалку от одного лишь запаха бордосского вина, и напомнить ему, что пора, пожалуй, разбудить захмелевшего, тяжело распластавшегося на палубе Бен-Атара, не то еврей так и не успеет посетить свою вторую жену, что ждет его в каюте на корме. Ведь еще немного, и займется рассвет, а с ним кончится их последняя ночь в открытом море, и с этой минуты они утратят всю свою прежнюю неприметность. И отныне им суждено будет плыть под мнительными взглядами местного народа с обоих берегов петлистой реки — ведь в эти дни, в самый канун тысячелетия, души всех христиан так возбуждены суеверными страхами, что они, чего доброго, готовы будут и на палубу забраться тайком, лишь бы выведать, что это за странный незнакомый корабль поднимается мимо их жилищ вверх по течению и с какими такими целями он плывет. Да и та скрытая, невысказанная тревога, которую Бен-Атар, с трудом выбираясь из вязкой бездны хмельного сна и подставляя лицо бодрящей прохладе предрассветного бриза, сразу же замечает в глазах своего арабского компаньона, который энергично и даже несколько раздраженно будит его, — не теми же ли опасениями порождена и она? Какие, однако, глубокие морщины избороздили за последние годы лицо этого исмаилита, с глубокой жалостью думает еврейский купец. Уж не шрамы ли это и рубцы того предательства, каким обернулась для честного Абу-Лутфи нежданная решил их молодого северного компаньона?

Меж тем Бен-Атар и сам далеко не уверен пока, что ему удастся второй раз за ночь расправить крылья своего желания. Тем не менее он тотчас спешит распрямиться, и хоть его еще качает со сна и он судорожно хватается за дощатый борт, за которым хлюпает темная речная вода, покачивая стоящий на якоре старый корабль, но, даже держась неприметно за край дряхлого железного щита — одного из тех, что они оставили на бортах этого былого сторожевого судна, — он изо всех сил старается очнуться и поскорей стряхнуть с себя тяжелый, одуряющий хмель, принудив этот хмель вернуться назад, откуда он пришел, — в те спелые, свежие виноградины, из которых гладкие ноги франкских женщин когда-то выдавили их красную винную бордосскую кровь. И, стоя вот так у борта, он видит, что в устье невидимой реки все еще горит костер и на освещенном участке воды распластан зачарованный силуэт какой-то огромной птицы, и внезапно все его чувства так широко раскрываются навстречу наполненной новыми предзнаменованиями ночи, что он чуть не падает на колени, словно тоже уже заразился языческим ликованием своего молодого раба. А тот меж тем легок на помине — тут же возникает из темноты, как всегда неутомимо бессонный, как всегда в неумолчном, еле слышном медном перезвоне переговаривающихся на предрассветном ветру колокольчиков, в любое мгновенье готовый поднять масляную лампу и осветить путь усталому хозяину, которому супружеский долг велит изо всех сил торопиться, дабы успеть возлечь со своей второй женой еще до восхода солнца.