Игорь Лощилов - Несокрушимые

«...Помилуйте сами себя: покоритеся великому имени государя вашего и нашего. Аще учините тако, будет милость и ласка к вам государя и царя Димитрия, каковыми ни один великих ваших царём Василием Шуйским не пожалован. Пощадите благородство своё, соблюдите свой разум до нас и тогда за сею ласкою увидите лицо наше. А мы вам пишем царским словом и со всеми избранными панами заверяем, что не токмо во граде Троицком наместниками будете от государя нашего и вашего прирождённого, но и многие града и сёла в вотчину получите, аще сдадите град Троицкий монастырь. Если же сему не покоритеся и не сдадите нам града, а, даст Бог, возьмём его, то ни един из вас милости от нас не узрит, но все умрут зле...»

Старцы, до которых довели письмо в первую очередь, возмутились предложению и решили ответить бранным словом. Пока составляли ответ, письмо громко читали всем людям, которые тоже не имели других намерений, кроме защиты лавры от неприятеля. Некоторую осмотрительность проявил только казначей Иосиф Девочкин:

— Лавра царя Бориса тридцатью тысячами ссудила, отдачи не дождалась, Шуйскому пятнадцать тысяч дадено, тоже, видать, без отдачи, так ежели тем же числом от воров откупиться, может, и дешевле стало бы, чем осадными нуждами томиться. Разор лавры многого стоит, да ещё людишек потеряем, а без них надолго не станет никакого прибытка — если всё счесть, то как лучше-то?

Этот вопрос он задал Гурию Шишкину, когда сидели один на один. Гурий удивился:

— Чего же ты при всех промолчал? Сказал бы, как мне, глядишь, и одумались некоторые, а то, вишь, старичье кулаками махать вздумало. И то скажу: не иночье это дело.

— Не сказал, потому что видел: настрой не тот, так и остался бы при своём. Ты небось и тот не поддержал бы.

— Что ты? — вскинулся Гурий. — Я за тебя всегда горой, ты же знаешь.

— Знаю, потому и говорю. Ладно, считай, что разговора этого промеж нас не было.

— Могила, — согласно закивал Гурий.

На самом деле он никогда ничего не забывал.

На другой день после всеобщего одобрения Руготину вручили ответ:

«Да знает ваше тёмное державство, гордые начальники Сапега и Лисовский, что напрасно прельщаете нас, Христово стадо православных христиан, даже десятилетний отрок в Троицком монастыре посмеётся вашему безумству и совету. Какая бо польза человеку возлюбить тьму паче света, преложить лжу на истину, честь на бесчестие и свободу на горькую работу? Какое приобретение и почесть, если оставить нам своего православного царя и покориться ложному врагу, вору и вам латинам иноверным, и быть как жидам или горше сих? От всего мира не хотим богатства против своего крестного целования. Упование наше есть Святая Троица, стена и щит Богоматерь, святые Сергий и Никон сподвижники: не страшимся!..»

Сапега прочитал ответ и выругался. Может быть, и прав был Лисовский, когда советовал не тратить время на переписку? Ну, ничего, теперь он с чистой совестью покажет «чёрным воронам» всю силу польского оружия.

3 октября заговорили все польские пушки. Будто высокий весенний гром расколол небо над лаврой, хотя на самом деле стояло промозглое серое утро, пропитанное осенней сыростью. Пушечного огня давно ждали и боялись — насколько крепкими окажутся крепостные стены и строения, не падут ли они разом, подобно камням Иерихона? Приживальцы сразу же бросились из своих лачуг в храмы, надеясь на Всевышнее заступничество. Там уже была вся братия, снаружи остались лишь воины на боевых площадках да пожарные отряды, набранные из пришлых мужиков.

Первый страх быстро проходил, чему способствовала крайне неискусная стрельба польских пушкарей. Ядра большей частью падали перед стенами, зарываясь с гулким чавканьем в мокрую землю, те же, что перелетали, удивительным образом миновали храмы и важные строения, попадая в ямы, лужи, горки мусора. Угодившие в крепостные стены и башни особого вреда не причиняли, ну, выбивали кирпичи или делали вмятины, но ничего более существенного, даже верх нигде не сбили. Пожаров, которых так страшился Долгорукий, тоже не случилось. Загорелась крыша на скотном дворе да кое-какая столярка в мастерской, но то быстро потушили. К полудню тучи спустились совсем низко, морось сгустилась, и стрельба прекратилась. Всё объяснялось не иначе как Божиьм промыслом, ликованию осаждённых не было предела.

У Афанасия и Макария, занимавшихся похоронными делами, работы в этот день не шибко прибавилось. Тем более угнетала их малозначительность содеянного, особенно Афанасия, которому с трудом удавалось сдерживать свои порывы. Звание послуха обязывало безропотно нести любое бремя, тем паче такое богоугодное, как снаряжать человека в последний путь, однако ему хотелось сделать нечто более значительное, не в замену, а сверх того. Тогда возникла у него мысль обойти с образом Сергия крепостные стены с внешней стороны и покропить святою водой сделанные в тот день повреждения, чтобы через них дальнейшей разрухи не произошло. Макарий засомневался: не превышается ли тем их послушничий чин, ведь распоряжаться святыми дарами может лишь тот, кто рукоположен. Афанасий заспорил и для прояснения истины отправился к своему наставнику Корнилию. Старец был мудр и томление юных послухов хорошо понимал. Ещё понимал он, что на грани жизни и смерти нельзя остужать того, кто хочет свершить более ему положенного. Ежели это на пользу общему делу или только свершающему, пусть будет так.

— Опасное то дело, — ответил он, — хотя и благое по сути. Там, за стенами, никто вас не защитит, один на один останетесь с супостатами.

— С нами святой Сергий будет! — в один голос воскликнули отроки и пали на колени, прося благословения.

Корнилий прочёл над ними молитву и отпустил, сказав, что об их выходе договорится сам, а им нужно подготовится к духовному подвигу, причаститься и ждать сигнала. Потом отправился к Голохвастову, отличавшемуся большей отзывчивостью, нежели Долгорукий. Корнилий попросил его устроить выход отроков для выполнения святого дела и защитить их ответным огнём, если поляки станут палить из пушек. Голохвастов поморщился, затея показалась сродни ребячьей забаве. Корнилий заглянул ему в глаза и сказал:

— Отроки чисты в помыслах, такие побуждаются самим Господом, в воле которого сделать чудо из забавы.

Перед речью и ясным взором старца устоять было трудно, и Голохвастов согласился. На очереди оказался Иоасаф, который тоже усмотрел в задуманном предприятии немало риска. Корнилий напомнил, что послухи уже выдержали несколько искусов, успешно проявив себя, как в самой обители, так и за её пределами, что они созрели для более серьёзных испытаний, что в них бурлит духовная сила, которую нельзя более держать в закрытом сосуде из-за опасности испортить его содержимое. В конце концов Иоасаф тоже согласился и выразил желание лично исповедать отроков. Ещё распорядился взять из ризницы парадный образ святого Сергия в богатом окладе, что вызвало большое неудовольствие казначея, посчитавшего явно неоправданным подобный риск.