Игорь Лощилов - Несокрушимые

Гетману, появившемуся под Смоленском 29 октября, была устроена пышная встреча. Выстроились войска, сам Ян Потоцкий, не посчитавший возможным пренебречь торжественным чествованием героя, приветствовал его от имени воинства. Обласканный королём и сенаторами, удостоенный великих наград, увенчанный пышными званиями, Жолкевский купался в славе и в её ярком ослепляющем свете тонуло то, что совсем ещё недавно казалось делом совести и требовало неуклонного выполнения. Он попытался было убедить короля в необходимости утвердить заключённый договор, указывая на его очевидные выгоды.

— Владислав мал и неопытен, — твердил заученное король, — если русские решили избрать своим государем сына, почему они не желают почтить его отца?

Жолкевский, щадя королевское самолюбие, не решился указать истинную причину: для московитов Сигизмунд является символом коварства и жестокости, он пришёл с войною и присягнуть ему сейчас — значит открыто признать своё поражение. Гетман с самого начала переговоров почувствовал их ненависть к коварному соседу, от принуждения они только пуще озлобятся, тогда как под власть юного королевича, не отягощённого грузом наследственных грехов, отдадутся своей волей. Но нет, вместо этого он заговорил об упрямстве и злом нраве московитов, на что король заметил, что у него довольно сил для исправления дурного нрава. Жолкевский сделал ещё одну попытку, заикнувшись о Смоленске, тут король прервал его в самом начале:

— Смоленск — особая статья, речь идёт уже не только о возвращении нашей исконной вотчины, но о королевской чести. Простоять более года и отойти — это позор на всю Европу, что подумают о нас другие государи? Я надеюсь, что когда речь идёт о чести, рыцарство не станет прикрываться какими бы то ни было разговорами, а на вас, мой друг, я надеюсь особенно: убедите русских не упрямиться в сём важном для меня деле, их упрямство на этот раз ни до чего хорошего не доведёт.

— Слушаюсь, Ваше Величество!

И как тут можно осуждать старого солдата, если он сразу бросается исполнять полученный приказ и только потом начинает раздумывать?

Московские послы, обратившиеся к нему как к союзнику, нашли совсем другого человека. Остался только прежний доверительный тон, но теперь говорилось иное. Ссылаясь на мнение сенаторов, он советовал послам убедить смолян в необходимости сдачи города, ибо король не намерен поступиться своей честью и уничтожит всякого, кто встанет на пути.

Ошеломлённые послы начали было читать подписанные гетманом статьи договора, но присутствующий на встрече Лев Сапега грубо прервал их:

— Вам давно уже запрещено вспоминать про эту запись, вы просто хотите позорить нашего гетмана, но мы не дадим его в обиду. Если помяните ещё раз, пожалеете об этом.

Жолкевский невнятно проговорил:

— Я сам не помню ничего такового, писали бывшие со мной русские люди, они поднесли, и я подписал, не читая...

От такого объяснения всем стало неловко, Филарет Никитич укоризненно покачал головой и сказал:

— Жаль тебя, Станислав Станиславович, сквернишь уста свои ложью, пятнаешь душу на старости лет.

Филарет имел право на укоризну. Он давно уже казнился тем, что, оказавшись в подобном положении сам, не выдержал испытания лестью: принимал поклонения от царика и его окружения, званием ложного патриарха не прельстился, но громогласно не осудил. Душевной крепости, какую являет Гермоген, ему тогда не хватило, хотя не лгал, как гетман. Зато отныне во искупление прежней слабости решил не отступать от правды. Так всё Жолкевскому и высказал.

Тот, однако, не внял, продолжал искать новые лазейки. На следующей встрече с послами, когда Филарет отсутствовал по болезни, предложил по примеру москвичей впустить в крепость небольшой польский отряд, что должно создать как бы видимость примирения. Действительно, тогда не будет ни победителей, ни побеждённых, останется город, признающий власть своего государя. Жолкевский уверял, и Сапега поддержал его, что тогда король ограничится принесением присяги только сыну. В противном случае упрямые жители будут уничтожены. Послы обещали подумать. Филарет, узнав о таком предложении, высказался твёрдо:

— Того никак учинять нельзя, чтоб Смоленск впустил королевских людей, нам тогда города не видать. Но если король начнёт приступ мимо крестного целования, то положимся на судьбу Божию.

Спросили и у остальных посольских: не ляжет ли на нас вина, если ляхи начнут новый штурм? Всё единогласно ответили:

— Хотя бы в городе были наши матери, жёны и дети, то пусть и они погибнут, чем нам под угрозами ляхов склониться. Сами смоляне так думают и на том стоят.

На следующей сходке послы объявили, что пустить королевских людей в город нельзя, поскольку жители озлоблены и их могут избить. Что ж, ответили им, тогда быть кровавому делу, и стали готовиться к штурму.

Гетман чувствовал себя неуютно, быть в роли клятвопреступника ещё не приходилось. Король предложил ему возглавить осаду Смоленска и подготовить штурм, который под его доблестным руководством на сей раз должен стать последним. Принять такое предложение — значит окончательно упасть в глазах русских да и в собственных глазах тоже, Жолкевский нашёл силы, чтобы отказаться и, сославшись на здоровье, попросился на отдых. Отъезд его из королевской ставки происходил буднично и незаметно. Хор льстецов смолк как по команде, славить отставников он не привык. Прощаясь с преданным ротмистром, Жолкевский позволил себе откровения.

— Люди, окружающие короля, не умеют смотреть вдаль, в погоне за сиюминутной выгодой они могут потерять всё. Приведя Московию в покорность королевичу Владиславу, мы могли бы со временем повернуть её в нужном для себя направлении. Для выездки дикого скакуна требуется терпение, послушание достигается не одной только плетью. Однако его величеству захотелось получить сразу и всё. Нынешнее поколение московитов слишком настроено против нас и добровольно никогда не признает власть короля. Они сделали попытку поверить в наши добрые намерения, но теперь должны будут отрезвиться. Взятие Смоленска обернётся для нас большой бедой: русские воочию увидят, что их обманули, и отвернутся от тех, в чью дружбу были готовы поверить. Я знаю, это терпеливый и доверчивый народ, он охотно откликается на добро и может поступиться своими интересами ради другого. Но изгибать в нужную сторону его можно только до определённого предела, за ним он становится крепче самого твёрдого железа и безжалостно поражает обманщиков. Боюсь, что такой предел мы перешли, особенно тревожусь за тех, кто остался в Москве, их может ожидать плохая участь...

Гетман посмотрел на опечаленного ротмистра, тот всегда воспринимал его слова как непреложную истину.