Игорь Лощилов - Несокрушимые

Дуня сидела в углу комнаты и что-то шила, возле её ног ползал розовощёкий малыш. Увидев Антипа, она вздрогнула и выронила шитье, так и осталась, не в силах ни подняться, ни произнести слова. Зато сын издал громкий басовитый крик. Антип бросился навстречу, поднял обоих. О, этот знакомый запах родного тела! Он вызвал целый ворох воспоминаний о счастливых днях и забытом домашнем уюте. А вот и неведомый доселе маленький живой комочек, частица его плоти, новое продолжение жизни.

— Как назвала?

— Ананием, — сказала она как нечто само собой разумеющееся, и Антип благодарно притянул её к себе. Вот кто теперь будет постоянно напоминать о его молчаливом друге. Как же обкрадывают себя люди, приносящие тихое семейное счастье в жертву обоюдному злу! Украшать землю, любить и растить детей — не есть ли в том главное предназначение человеческого рода? «Наслаждайся жизнью с женой: которую любишь во все дни суетной жизни твоей, потому что это — твоя доля» — так говорил мудрый Екклесиаст, но тогда зачем мятутся народы? Эти слова из Священного писания уже многие века так и оставались без ответа.

Ананий выложил подарки, Дуня сразу бросилась к сапожкам, заохала.

— Из Парижу, — со знанием объявил он, и та вскричала от восторга, хотя впервые слышала это название и даже не знала, что это такое. Примерила, бросилась с радостными объятьями, ну да бабе любая красота впору.

Они проговорили всю ночь, и её не хватило, чтобы рассказать о проведённом врозь времени.

— Ты ведь больше никуда не уедешь? — тревожилась Дуня.

— Не уеду и тебя не отпущу, — Антип крепко прижал к себе жену.

А на утро собрался уходить. Есть одно дело, объяснил он. Дуня покорно вздохнула, жизнь продолжалась.

Князя Воротынского сыскать было нетрудно, человека из Смоленска к нему пропустили без всякой задержки. Антип передал бумаги Горчакова и рассказал про тамошние дела. Князь слушал вполуха, что-то его тревожило.

— Даст Бог, скоро всё изменится, только продержались бы смоленские, недолго уж, — перекрестился он.

Антип понимал, что князя ждут неотложные дела, но всё-таки решился спросить об Иване Салтыкове.

— Отец послал его в Новгород, приводить к присяге на имя королевича. А зачем он тебе?

Антип объяснил.

— Яблочко от яблони недалеко падает, — покачал головой Воротынский, — весь их зловредный род надо бы с нашей земли выкорчевать. Ничего, придёт время, — и повторил снова: — недолго уж...

Антип поначалу не обратил внимания на его загадочные слова, он был раздосадован неожиданным осложнением: отсутствие молодого пакостника мешало исполнить клятву, данную умирающему Горчакову. Что делать? Не ехать же за ним в Новгород, тем паче только что обещал Дуне не покидать её более. Потом поразмыслил: ежели делаются кому заговоры над носильными вещами, то так же можно и отговорить. Надобно только достать что-либо принадлежащее Ивану. И после этаких раздумий очутился он перед домом Салтыковых на Лубянке. Сам хозяин за дальностью бывал теперь здесь редко, в Кремле под боком у Гонсевского у него имелись другие хоромы, в которых когда-то жил Годунов. Нет хозяина, нет и сильной сторожи, Антип без труда проник на боярский двор. Осмотревшись, направился к портомойне в надежде, что там удастся с кем-нибудь сговориться насчёт белья молодого хозяина. И надо ж такому случиться, что на подходе столкнулся нос к носу с дворским. Тот оглядел незнакомца и строго спросил — куда? Антип ответил первое, что пришло в голову: просила-де боярыня на сынка погадать, так надобна какая-либо вещь от него. Ответ, похоже, не развеял подозрительности дворского. «Пойдём!» — приказал он и потащил Антипа за собой. Вскоре они предстали перед боярыней, она сразу узнала чародея и не скрывала радости — видимо, уверовала в его защитную силу.

Дворский и рта не успел раскрыть, только пожимал плечами и удивлялся: «Думал, вора словил, а оказалось, очень даже важного господина, ну и ну».

Зато Антип очень скоро пожалел о своей выдумке насчёт гадания. Боярыня тотчас послала за рубашкой, а когда принесли, уткнулась в неё и запричитала:

— Где ты теперь, удалая моя головушка, кто тебя поит-кормит, кто лелеет и голубит? Увели тебя страсти-ужасти во чужедальнюю сторонушку. Как примашутся крылышки да познобятся ноженьки, никого нет рядышком, чтобы отогреть.

Антипу стало неловко от её пронизанного отчаянием голоса. Ежели б не он, можно было бы развеять материнского затмение об удалой головушке и о том, что охотниц для отогрева у неё достаточно. Особенно было неловко воспользоваться её слепой доверчивостью, знала бы мать, зачем потребовалась сыновняя рубашка. Он собрался уходить, но та вцепилась в него и потребовала немедленного гадания, готова была чуть ли не пасть на колени.

— Развей мою печаль, добрый человек, тревожно у меня на душе. Ночью никак не заснуть, то в трубе загудит, то на крыше ворон закаркает, то на дворе собаки завоют. Не поленилась нынче, встала с полатей и поглядела на собак: одна мордой кверху, другая книзу. То ли к покойнику, то ли к пожару. Ты уж разобъясни, чтоб наверняка. У меня были старые гадальщики, так померли, а новые правды не сказывают.

Антип осмотрел рубашку, на ней виднелись явные следы мелких покусов.

— Это мыши, их у нас в последнее время видимо-невидимо развелось, — объяснила боярыня.

— А мухи в покоях не летают?

— Летают, батюшка, вот уж невидаль, чтоб им так рано проснуться, а давеча, страшно сказать, икона с ликом Чудотворца со стенки сорвалась, чую, беда на подходе.

«Это так, — подумал Антип, — всё к одному подгребается». Начал гадать, и гаданье к тому же, к покойнику: вылитый в чашу воск принял очертания гроба; ложку с водой вынес на мороз, вода ямкой застыла — верный признак близкой смерти; бросил ворот от Ивановой рубахи в огонь — искры посыпались, тот же знак. Не стал Антип искушать судьбу более, сослался, что нет при себе нужных приворотов, обещал прийти в другой раз. Ну, не мог он сломать материнский покой, даже если в сыновьях у неё подлинный гадёныш.

— Так ты завтра приходи, добрый человек, — с надеждой сказала она.

— Ладно, — пообещал Антип, не думая, что придётся ещё когда-нибудь заглянуть сюда. В истинности своего гаданья он не сомневался. И не зря.

Тем же вечером пришла к старому Салтыкову страшная весть. Сын мужал и по горячей молодости рвался в боевое дело. Отец, выбирая, где поспокойнее, решил, что в Новгородской земле будет наименее тревожно. Ивана и отправили туда повоеводствовать. Не оправдались, оказывается, отцовские расчёты: сложил сынок свою буйную головушку.

Вытер старик первую слезу и захотел узнать подробности. Дьяк, принёсший весть, угрюмо молчал, явно не желая говорить, и вместо ответа протянул перехваченное письмо, посланное из Новгорода московским смутьянам. Салтыков поморщился, ох и трудная эта задача для его слепых, залитых слезою глаз.