Игорь Лощилов - Несокрушимые

«Искренне и верно нам любезный! — писал он из Тушина 24 июля. — Мы не раз писали уже, напоминая, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в наших руках, когда Бог удостоит благословить предприятия наши. Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим благосклонность вашу оставить там всё и спешить как можно скорее со всем войском вашим к главному стану, давая между тем знать другим, чтобы и иные спешили сюда же».

В тот же день Сапеге летит второе, полное отчаяния письмо:

«Изменники почти на плечах наших вошли в Тверь и так разгромили, что наши до сего времени собраться не могут. А потому наше желание есть, чтобы ваша благосклонность, обратив внимание на сие поражение, придумали, каким образом воспрепятствовать неприятелю пользоваться до конца своим успехом, ибо дело идёт о славе нашего народа и сохранении нас всех; после этой удачи неприятеля не случилось бы ещё чего худшего...»

Однако своенравный гетман не очень-то торопился стать спасителем, он заботился прежде всего о себе, а непосредственно до него дело пока не дошло. Нетерпеливый Зборовский рвался в бой. «Что держит пана гетмана возле жалкой обители? — недоумевал он. — Может быть, он страшится разрушить храмы или малёванные доски, на которые молятся эти дикари? Давно пора оставить церемонии и беспощадно разорить её; лиса, отправляясь в курятник, не думает о сбережении насестов».

— Я с лисьими повадками не знаком, — усмехнулся Сапега, — покажи, если хочешь сам. Может быть, на приступе тебе повезёт больше, чем в недавней защите.

Обиженный насмешкой Зборовский искал сочувствия у сподвижников, их среди новоприбывших оказалось немало. Особенно усердствовал Михаил Салтыков, изгнанный Скопиным из Орешка, и думный дьяк Иван Грамотен. Они повадились подъезжать к крепостным стенам и уверять защитников, что те единственные, кто ещё упорствует в своём заблуждении.

— Царь Димитрий послал нас вперёд себя, с ним Скопин, Шереметев, и все русские люди; если не покоритесь, придёт сам и уже не примет вашего челобитья...

Защитники на такую дешёвку не ловились, настоящее положение дел им было хорошо известно.

— Красно лжёте, — неслось со стен, — только никто вам не верит. Вот если бы сказали, что князь Михаил под Тверью поровнял берега телами вашими, а птицы и звери насыщаются ими, так мы бы поверили. Берите в руки оружие, и пусть Бог рассудит, кто говорит правду.

Бравада шла от отчаяния, в крепости набиралось к этому времени едва ли двести человек, годных к оружию. Малочисленность защитников была очевидной, и Зборовский продолжал склонять Сапегу к новому приступу. Гетман, разомлевший от жары и неумеренного употребления вина, отмахивался от него, как от докучливого шмеля, наконец не выдержал:

— От тебя в ушах оскомина, собирай охочих людей и веди к крепости.

Вызвались идти в основном новоприбывшие, их толкала горечь недавнего поражения. Во вражеском стане началось оживление, что сразу заметили в крепости, и обеспокоились, особенно воеводы, более всех понимавшие грядущую опасность. Голохвастов, на что всегда суматошно-деятельный, и тот приуныл, засел в воеводских палатах, недвижно уставившись перед собой. Долгорукий хмуро посматривал на него и думал: «Всегда ведь лез со своими придумками, инчас не остановишь, а тут слова не вытянешь».

— Тебя будто на лету прибили, — недовольно буркнул он.

Голохвастов поднял растерянные глаза.

— Ума не приложу как быть. Бойцов с трудом на одну стену наберётся, а ежели с разных сторон двинут? На братию надежды нет: кто не изгиб, тот телом изнемог... — помолчал и неуверенно продолжил: — Может, к Сапеге кого послать? Затеем переговоры, потянем время, тем часом Скопин подойдёт, он уже недалече.

«Опять про старое вспомнил?» — возникла у Долгорукого былая подозрительность и тут же угасла — сейчас, когда подошли к самому краю, хороши любые средства. Только начал было обдумывать высказанное, в сенях послышался шум и к воеводам ворвалась прачка Ефросиния, сразу заполнившая собой просторную палату.

— Почто, соколы, клювики свесили? — вскричала она. — Сидите в прохладе, окна прикрывши, а на воле ляхи трубьями гремят.

Долгорукий нахмурил брови.

— Чего орёшь, кто пустил?

— Я без спросу, а кто не пускал, к порогу притулился. Не сердитесь, подмогу привела. — Ефросиния кивнула в сторону окна. Голохвастов метнулся к нему и открыл — в палату ворвался разноголосый шум, весь двор заполнили бабы в белых платках, будто на богомолье пожаловали. — Ты, князь, головой не тряси, мои бабцы многим из твоих не уступят, бери и расставляй по стенам.

— Вот дура-баба, — усмехнулся Долгорукий, — на стенке стоять, не бельё прать, навык нужен.

— Так научи! Дай приказ воеводам и сам иди.

— Размечталась, не княжье это дело баб к ратному делу наставлять...

Ефросиния упёрлась в бока кулаками и бесстрашно перебила:

— Я от этих слов быстро отваживаю. Мой мужик тоже, бывало, от всего отказывался, не мужское, мол, это дело. Хорошо, говорю, иди делай своё, мужское. Он, голубь, вскорости до того изнемог, что как разденусь, сразу за ведра хватался. Так пойдёшь, или...

Голохвастов прыснул, Долгорукий тоже не сдержал улыбки: бойка, такая и впрямь отвадит. Ладно, сказал, пойду погляжу, может, и вправду тех кто посильней в дело возьмём, приставим в помощь, кого к пушкарям, кого к копейщикам, но гляди, чтоб никакого баловства не было.

— Ты своих тоже предупреди, не то я ихние копья быстро обломаю, — тут же отозвалась Ефросиния и так сдвинула вместе дюжие красные кулаки, что воеводам стало ясно — обломает.

Недолго, однако, продолжалась учёба; захваченный на вылазке казак рассказал, что приступ намечен в ночь на 31 июля, в канун заговенья на Успенский пост, наступать будут с двух сторон: от Нагорного пруда казаков поведёт атаман Болдырев, от Красной горы — сам полковник Зборовский. Защитники и защитницы спокойно заняли своп места. Монастырские старцы ходили по стенам с образом Богоматери и говорили: «Молитесь усердно Заступнице, просите о помощи в напастях, она даст силу изнемогающим, утешит в скорби и будет путеводить к победе, как уже делала многим страждущим». Ефросинию, негласную воеводшу, видели во многих местах, о чём-то шепчущейся с новоприбранными, и воеводы, будто налились новой силой, от недавней растерянности не осталось и следа — ходили по крепости, расставляли наряд, а Голохвастов, придумавший какую-то новую каверзу, водил за ворота землекопов и заставлял их копать под крепостными стенами. До самой ночи шли приготовления.

Враг тоже готовился загодя. С вечера к Нагорному пруду скрытно выдвинулся отряд Болдырева, казаки расположились на отведённом месте и застыли, дожидаясь часа. Сияла луна, небо было усыпано частыми звёздами, которые то и дело срывались вниз, устремляясь прямо к крепости. Казалось, что рушится мироздание, многие, обуреваемые неясной тревогой, старались не смотреть на игру небесной стихии и забывались в дремоте. Вдруг в притаённой тишине громко вскрикнул во сне один из засадников, а очухавшись, рассказал, что ясно видел, как между ними и крепостью возникла быстрая река, нёсшая деревья, скирды и тонущую живность. На стене стояли убелённые сединами старцы и кричали сидящим в засаде: и вам-де так же скоро плыть, ежели к себе не вернётесь. Смутились казаки, рассудили, что это дурное знамение; прибежавший Болдырев не стал слушать сказок, огрел крикуна плетью и, воспользовавшись кратким затемнением, велел идти вперёд. Притушенный лунный свет позволил казакам незаметно приблизитться к крепости, оставалось совсем немного, как снова засияла полная луна, и все увидели, что на стенах стоят седовласые люди. Тут иные невольно остановились и сказали: «Нэ пийдемо на погибель!» Ругань и угрозы атамана на них не подействовали, отвернули в сторону, за ними скоро последовали остальные. Стоявшие на стене бабы с удивлением видели, как внезапно отошло вражеское войско, не сделавшее ни единого выстрела, не знали они, что их белые платки показались издали сединами святых старцев, покровительствующих обители. Отнесли это на счёт Богоматери, о чьём заступничестве так усердно молили, и возрадовались.