Игорь Лощилов - Несокрушимые

— Государь-воевода крайне недоволен, — сказал он, — твой долг бросает на него тень, потому приказал тебя от дел и от своей особы отстранить. Я, однако, уговорил его произвести ещё один испыток. Свези ответное письмо велижскому старосте, заодно и пана евонного спровадишь, чтобы более нам глаза не мозолил. А как возвернёшься, тогда с тобой окончательно разберёмся, по всей строгости. Иди, и чтоб более не дурил!

Едва забрезжило, к Днепровским воротам подъехали два всадника, они приметно торопились, желая поскорее покинуть крепость. Здесь их уже ждали Горчаков и его московские помощники. Ранний час не сказался на старике, он выглядел бодрым и оживлённым, даже пошутить изволил: не мог-де отказать себе в удовольствии проводить лично. Потом обернулся к своим людям и коротко бросил: обыскать! Михайла помертвел лицом и было от чего — за пазухой нашли синюю книжицу. Отпираться не имело смысла.

— Это всё он, — крикнул Михайла и ткнул в сторону пана. И куда девался прежний вальяжный вид?

Москвичам вышла честь самолично рассказать обо всём Шеину. Афанасий сказал так:

— Возле тела Фильки отыскались следы сапога со странной привязкой. Выяснилось, что их оставили чужестранные бодцы на сапогах Михайлы. Значит, он был там и принимал участие в убийстве. Зачем? Посмотрели на его покупки у пана: лошадь самая обычная, сапоги и кафтан поношенные — на сто рублёв никак не тянут. Откуда же долг? Антип проверил их в карточной игре. Михайла, как оказалось, новичок, пан — первостатейный плут, он не одного его дурил, все найденные расписки — карточные долги. Для погашения долга он и приказал Михайле выкрасть роспись. Фильку же убили просто для отвода глаз. Оставалось одно: как вывезти роспись из крепости? Мы подумали, что хитрый пан, зная о строгих обысках, сам за такое не возьмётся, поручит другому. Кому? Скорее всего, тому же Михайле. Тогда князь Пётр Иванович, выказав приличную строгость, приказал ему ехать якобы с твоим письмом к Гонсевскому, с тем чтобы наказать по возвращении. Михайла в уверенности, что его как твоего помощника обыскивать не станут, взял роспись с собой. Тут мы его и словили.

Всё это время Михайла согласно тряс головой, подтверждая сказанное, но Шеин в его сторону даже не смотрел. Повертел в руках синюю книжицу и повернулся к Зенковскому:

— Кому предназначалась роспись?

Пан понял, что запираться бессмысленно, и гордо произнёс:

— Великому литовскому канцлеру ясновельможному Льву Сапеге.

Шеин поморщился.

— Не звени, гордится нечем, великий плут твой ясновельможный, почище тебя, ибо игра у него поважнее. Мне письма прелестные шлёт, в дружбе клянётся, а сам короля на нас науськивает, город шпегами наводнил, почитай каждый день ловим. Остальные тоже не честнее, что твой Гонсевский, что сам король. Уже к самым границам подошёл, охотников по окрестным землям распустил для грабежа, сам же через оршанского старосту мне передаёт, что, дескать, сожалеет и взыщет за их своевольство. Верно говорю или слукавил?

Зенковский спорить не стал, лишь опустил голову.

— Видно, совесть в тебе не совсем потерялась, — вздохнул Шеин и обратился к москвичу: — Пан и правда такой игрок, что одолеть его не смог?

Антип улыбнулся:

— Да нет, чего там, пришлось поддаться, чтоб не насторожить хитреца.

— Ловкие вы ребята, — усмехнулся Шеин, — мне б таких поболее. Однако не у всех глаз на плутов столь остёр, потому постараюсь, чтоб он простаков более не дурил. Должников же его собрать в кучу и определить на защиту Авраамиевской башни. Коли картой не сумели ударить, пусть кулаками бьют.

Михайла продолжал ловить взгляд воеводы и молил Бога о милосердии.

— А с этим что делать? — напомнил о нём Горчаков.

— Повесить, — равнодушно сказал Шеин.

Михайла с воплем бросился к нему в ноги, но тот даже не посмотрел, перешагнул и вышел.

В этой истории осталась неясной роль Ивана Салтыкова. Горчаков, не пожелавший видеть дочь, послал к ней Афанасия. Раздавленная позором и отеческим гневом Дарья была бесчувственна, как ледяная глыба. Афанасий вспомнил про недавние страдания Марфы и думал: «Сколько горя приносит греховная страсть, называемая любовью. Слава Господу, он защищён от неё своим монашеским чином, но, быть может, этот неведомый ему плод действительно так сладок, что заставляет людей кривить и отступать от пристойности». Дальнейшие мысли показались небезопасными и только усилием воли их удалось изгнать. Он долго пытался разговорить девушку, убеждая, что любой грех может быть прощён, если совершивший осуждает и не упорствует в нём, что у неё впереди вся жизнь, и она может искупит содеянное добрыми делами. И вот наконец глыба стала понемногу оттаивать. Афанасий направлял её вопросами, и скоро Дарья рассказала обо всём, что поведал ей Салтыков.

— А какая помощь требовалась от тебя?

Девушка пожала плечами.

— Он не сказал, не успел.

— И ты бы помогла?

— Не раздумывая. Я была как будто не в себе, мы ведь кровники, он настоял на этом, — Дарья показала небольшую царапину, — мы соединили порезанные руки, во мне теперь частица его крови.

Афанасий не отважился читать ей наставление.

— Как ты думаешь, отец сможет простить меня?

— Думаю, что сможет, но на это нужно время.

— Попроси его прийти ко мне.

Афанасий пообещал, хотя и признался, что сегодня у того слишком много работы.

— Я не задержу, передай просто, что это очень для меня важно.

Но Горчаков брезгливо поморщился и сказал, что у него нет времени разговаривать с блудницами. Напрасно взывал Афанасий к милосердию, тот отошёл от него, сгорбленный и приметно постаревший, но так и не нашедший в себе силы для примирения. Дарья напрасно прождала его всю ночь. А утром её нашли на полу в луже собственной крови — она приладила к полу оставленный Иваном нож, тот самый, что сделал их кровниками, и упала на него грудью. Нож вошёл прямо в сердце.

Этот так бурно начавшийся день был на редкость богат событиями. Вернувшиеся с границы проведчики сообщили о переправе через Днепр больших осадных и полевых орудий. За ними вот-вот должно двинуться остальное войско во главе с королём. Появились передовые дозорные отряды, война зримо подступала к городу. Шеин созвал совет, чтобы решить судьбу посадов. Мнение было одно — сжечь, упорствовал только Заднепровский староста, настаивавший на обороне Петропавловской крепости, расположенной на правом берегу Днепра и думающий тем самым уберечь свой посад от огня. Ему сочувствовали, но не поддерживали; крепость, о которой он говорил, была слабой и не выдержала бы даже лёгкого неприятельского удара. Особое мнение высказал архиепископ, требовавший обеспечить сохранность пригородных монастырей — Борисоглебского, Троицкого, Спасского. Оставлять их в целости для неприятельских войск не хотелось, но тогда ещё не было привычки разрушать Божии обители своими руками и с Сергием не спорили. В остальном всё же пришли к согласию и дела решили не тянуть.