Татьяна Беспалова - Генерал Ермолов

— Решился, ваше высокопревосходительство. — Фёдор стоял перед командующим, как на смотру — в полном вооружении: новая папаха, Святой Георгий на груди, шпоры карябают некрашеный пол генеральской горницы.

— Намерен, значит, маскарадным манером вместе с выучеником медресе полезть в самое пекло?

Почерневшей кочергой генерал ворошил уголья в затухающем очаге. В горнице не горело ни свечи, ни лучины. Лишь в углу, под образом Николая Чудотворца, возвращённым Мажитом, беленьким огоньком мерцала лампада. Лицо Ермолова скрывал сумрак. Фёдор видел белый силуэт полотняной рубахи, слышал голос и в минуты трудных раздумий не утративший твёрдости.

— Иным манером можем не дойтить, ваше высокопревосходительство, — рапортовал Фёдор. — Это как разведка. Тайно надо, скрытно — тогда больше шансов завершить дело удачей.

— Оставь чины, Фёдор Романович. Не посмел бы я ни просить тебя, ни, тем более, приказать совершить такое дело. Но раз ты сам решился — противоречить не стану. Снаряжай команду по своему усмотрению. Из нас двоих — ты разведчик.

— Конечно, может оно и невместно княжне в обществе такого... грамотея путешествовать, да только...

— А ты полюбил его, — Ермолов улыбнулся. — Признайся — полюбил. Кирилл Максимович рассказал мне, как ты ему каждый вечер в яму хлеб таскаешь. Да не чёрствые сухари! И не отпирайся! Всякое на свете бывает, сам грешен.

— Выходит, отпустите грамотея со мной?

— Отпущу...

Ермолов встал, подошёл к Фёдору вплотную, положил руку на плечо. Они были одного роста. Фёдор прожил с командующим бок о бок не одну неделю, видел его весёлым, озабоченным, разгневанным, растроганным и ни разу — печальным, растерянным или ослабевшим.

— Любовь не должна делать человека слабым, — печально сказал генерал. — И я, раб Божий, сейчас черпаю силы из надежды. На тебя надеюсь, Фёдор Романович.

— Не сомневайтесь, Алексей Петрович, я не подведу.

— Ты пропуск мой сохранил? — Ермолов снова улыбнулся.

— Пришлось сожрать с голодухи, — засмеялся Фёдор. — В чеченском плену не особо харчами жаловали.

— Бери новый.

На квадратике плотной бумаги рукой командующего были начертаны заветные слова: «Не тронь его. Ермолов».

— Будь осторожен, Фёдор. Со всех сторон стекаются вести об отрядах Мустафы. Будто бы тайно сочатся они по ущельям в нашу сторону. Валериан Григорьевич, так и не излечив раны, вновь отправился по горам бандитов гонять.

— Слышал я о кровавой стычке у Парчхой-аула...

— Наших полегло двадцать человек, а может, и более. — Ермолов вернулся к очагу. — Хотел было я Гасана с отрядом вам в провожатые отрядить, да передумал. Пусть ваша миссия тайной останется. Ступай теперь, Фёдор Романович, с Богом!

Фёдор шагнул к двери.

— И ещё. — Ермолов обернулся. — Не верь ему. У них и подлость, и правда другие. Честью прошу, не верь!

— Педар-ага, куда коня гонишь? Куда спешишь? Конь устал, дай отдых нам, остановись... О-о-о-о, — битый час стонал Мажит, пытаясь пробудить жалость в сердце сурового воина, потомка грабителей прикаспийских крепостей. Грамотей из Акки преобразился. Сутулая спина распрямилась, румянец вспыхнул на смуглых щеках, заблестели озорным задором глаза. Мажит стал говорлив и задирист. Неловко понукая престарелого конягу, выделенного ему от щедрот интендантской службы, он тараторил без умолку:

— Старый Исламбек, младший брат моего прадеда, учил нас: торопливость греховна, а медлительность праведна. Чрезмерное усердие фальшиво, а умеренное трудолюбие искренно. Отвага, основанная на трезвом расчёте, поощряема Аллахом, а отчаянная храбрость — предосудительна, потому что отчаиваться грешно...

Фёдор помалкивал, прикидывая расстояние. Пятый день двигались они ни шатко ни валко, не медленно и не быстро, изредка переходя на рысь. Пустынно и тихо было вокруг, странно. Ни встречных путников, ни конвоев не попадалось им. Фёдор прокладывал маршрут на свой лад — днём стараясь держаться проезжих дорог, по вечерам углубляясь в лес с тем расчётом, чтобы не ночевать ни в аулах, ни в придорожных крепостцах. Такие крепости во множестве возводились на пути, связывающем Грозную с Тифлисом. За неделю Мажит изрядно надоел казаку. И в седле-то он сидел, как лапотник чесоточный, и ружьё Фёдор у него отобрал на второй же день, опасаясь нечаянного самострела, и утомился казак от неуёмной говорливости товарища. В один из вечеров Фёдор, уже не надеясь обнаружить воинские навыки у Мажита, вручил ему Волчка. Казак подал саблю осторожно, рукоятью вперёд. Мажит принял оружие с почтением. Внимательно оглядел клинок. Почмокал губами:

— Я знаю, чья это работа.

— А ну-тка, — засмеялся Фёдор.

Вместо ответа Мажит извлёк из-за пояса кинжал, подаренный ему Фёдором в день отъезда из Грозной. Так себе клинок, за дёшево купленный для хозяйственных нужд: каравай покромсать, перья Алексею Петровичу очинить, рыбу выпотрошить. А вот ежели кабанью тушу надобно освежевать, то тут настоящий нож нужен, не этому чета.

Мажит покрутил шашку в ладони, обернулся вокруг себя раз, другой. Полы черкески взлетели. Он кружился, приседал, подпрыгивал, словно слышал стройные лады — музыку гор, доступную только его слуху. Оба клинка: короткий, прямой с заострённым лезвием и изогнутый, длинный, описывали причудливые дуга над плечами и папахой. Мажит пел песню о дружбе двух джигитов Мовсура и Магомеда. О том, как Магомеду привиделась во сне прекрасная Жовар, что за морем жила. Как отправились друзья за любимой Магомеда. Как нашли её невестой другого. Как умыкнули они прекрасную Жовар прямо со свадьбы, пока гости танцевали лезгинку. Как посадил Магомед любимую на коня. Как пустились друзья в обратный путь, через море, через горы в родной аул.

— А потом твой Магомед ещё три раза за море плавал и привёз своей Жовар трёх подружек, чтоб не скучно было им пока муж в набегах прохлаждается, — рассмеялся Фёдор.

— Это работа Горды из аула Гордали, — заявил Мажит, тяжело дыша, — старый клинок, хороший.

— Будет твоим, коли не шутишь. Вот княжну вызволим, разыщу я свою Митрофанию, тогда и поглядим, — задумчиво молвил Фёдор, а про себя подумал:

«Прав был Алексей Петрович. Непростой человек Мажит, сын муллы из аула Акка».

Странности начались на третий день пути. Утром того дня прямо из лесу к ним вышел огромный мохнатый пёс, рваноухий и бесхвостый. Он пристроился к хвосту коняги Мажита и неотлучно следовал за ним. Сонный одр от страха стал чаще переставлять копыта.

Ночевали в тополиной роще у чахлого костерка, который пламенем не горел, а лишь тлел угольями потихоньку. Спали, как обычно, по очереди. Новый их товарищ, которого Фёдор решил называть Ушаном, не спал вовсе. Во всё время дежурства казака пёс лежал рядом, не смыкая глаз. Алые отблески угольев плескались в его ореховых глазах. Мажит сменил Фёдора под утро. Фыркали, неловко переступая стреноженными ногами кони. Мажит хворостиной ворошил догорающие угольки костерка, подвывая один из напевов своего народа. В груди Фёдора, как неприятная щекотка, шевелилась назойливая тягота — чутьё разведчика. Он принудил себя лежать неподвижно, ожидая исхода. И он дождался. В предрассветных сумерках мелькнула быстрая тень. Фёдор замер, стараясь ровно и медленно дышать, прикрыл глаза. Чуть слышно хрустнула веточка. Утихло заунывное гудение Мажита, именуемое песней. Страшно, гулко забилось сердце в груди казака. Чудилось ему будто тонкое лицо синеокой красавицы склонилось к нему. Увидел он печальную улыбку в ареоле огненных волос. Аймани. Фёдор проснулся. Прямо перед его носом топтались новые, не успевшие истрепаться в походе, чувяки Мажита.